И вновь настала совершеннейшая тишина. Стоявшие внизу лестницы сыщики, бледные, как полотно, застыли так, что сами казались деревянными фигурами. Потом тот, что постарше, издал нечленораздельный всхлип и, нелепо вздергивая руки, словно отмахивался от чего-то невидимого и грозного, бросился прочь. Второй остался на месте, но взгляд у него был совершенно бессмысленным.

На подгибавшихся ногах Пушкин спустился ниже. Ключарев лежал, нелепо вывернув шею, уставясь стекленеющими глазами в потолок. Бронзовая кошка восседала на прежнем месте, словно ничего и не произошло.

– Без ложной скромности скажу, я был великолепен, господа! – гремел барон, выделывая тростью разнообразнейшие кунштюки. – Я вломился в кухню, благоухая лучшей гданьской водкой, которой вылил на сюртук не менее штофа, изображая полнейшую пьяную непринужденность, объявил, что ищу презренного итальянского кукольника, с которым намерен посчитаться за его проделки. Кухонная челядь в продолжение моего монолога жалась по углам, а я прихватил подходящий топор, которым они там кололи дрова, взобрался наверх и уж там-то отвел душу! Всех этих чертовых птичек порубал в мелкую щепу, а заодно прошелся по мебели, разнес его столярню так, что за год не приведет в прежнее состояние…

– Он сопротивлялся? – вяло спросил Пушкин.

– Держите карман шире! Этот мошенник смирнехонько сидел в углу, высунуться оттуда боялся, только попискивал, когда я пулял в него чурбанами.

Граф Тарловски сказал кротко:

– Мне представляется, что выбрасывать в закрытые окна столярный инструмент и увесистые деревяшки было все же сверх меры.

– Громить так громить! Пусть запомнит прусского королевского гусара.

– Но именно ваши упражнения в метании разнообразных предметов на улицу и привлекли внимание полиции…

– Ну, тут уж ничего не поделаешь, – решительно заявил барон без тени раскаяния. – Добрый дебош, как сценическое представление, требует определенных правил. Тут уж на улицу вышвырнуть что-нибудь подходящее и неподходящее – дело святое. Как музыка в опере. Во Фрайморене наши гусары, поднатужась, сумели с третьего этажа шарахнуть на мостовую дубовый шкаф чуть ли не в два человеческих роста, а уж с ним управиться было потруднее, чем с чурбаками и прочей мелкой дребеденью… Победителей ведь не судят, господа? Главное, весь его сатанинский птичник я изничтожил напрочь… Ну, а задушевная беседа в полиции обошлась всего-то в восемь дукатов и полчаса отеческих увещеваний о пагубности алкоголя для молодых людей благородного сословия. Я, конечно, во всем покаялся, обещал впредь так не буянить – и отпущен был на свободу… Знаете, так и казалось, будто эти птички шипели и крыльями хлопали, когда я их превращал в щепу… И не говорите, что я неправ!

– Ну что вы, и не думаю, – сказал граф. – У меня вызвали сомнение лишь некоторые излишне шумные детали вашего предприятия… В остальном же вы достойны похвалы. Поскольку сегодня ночью в Праге не случилось ни одной смерти из тех, что подпадали бы под категорию необычных, вы, Алоизиус, подозреваю, успели вовремя и, вполне вероятно, спасли чью-то жизнь…

– Гусар – всегда гусар! – гордо сказал барон.

– Теперь о вас, – повернулся граф к Пушкину. – Ваш убитый вид заставляет думать, что вы себя в чем-то вините…

– Он ускользнул, – сказал Пушкин, глядя под ноги, на аккуратную брусчатку мостовой. – Именно так это выглядит.

– Не стоит себя винить. Вы сделали все, что могли. В конце концов, никто не мог предугадать эту проклятую кошку…

– А как она вообще выглядела? – с жадным любопытством спросил барон.

– Как ожившая на несколько мгновений кошка из бронзы, – сказал Пушкин.

– Эх, жаль, я не видел…

– Я бы на вашем месте не сожалел, – усмехнулся граф. – Оба агента, люди отважные и немало повидавшие, находятся сейчас в самом жалком состоянии.

– Так они же – посторонние. А я бы… эх! – Барон воинственно взмахнул тростью. – Я б ей так залепил промеж глаз…

– Позвольте усомниться в успешном исходе этого предприятия, – сказал граф с легкой улыбкой. – Вспомните, что случилось с моей тростью. А ведь там была не бронзовая фигурка, а всего-навсего глиняная… Досадно, конечно, что с Ключаревым все случилось именно так… но, по крайней мере, у нас есть этот загадочный ключ, открывающий доступ к некоему хранилищу в одном из итальянских банков. Чутье мне подсказывает, что сберегаемые таким образом рукописи не пустяками наполнены…

– Осталась сущая безделица, – сказал Пушкин с горечью. – Отыскать среди сотен итальянских городов и банков тот, который нам нужен… Не зная ни города, ни банкира.

– Это сложно, согласен, но вовсе не невозможно…

– Вы нашли Гарраха?

– Я нашел след, и прелюбопытный, – сказал граф, извлекая из-за обшлага свернутую в трубочку бумагу. – Гаррах исчез сразу после того, как мы с ним расстались. Вышел из дома почти сразу же после нашего ухода – и назад уже не вернулся. Его ищет вся пражская полиция – под самым благовидным предлогом. Я велел распространить слух, что полиция опасается, не стал ли Гаррах очередной жертвой некоего мошенника, торгующего фальшивым антиквариатом и античными «редкостями», сделанными не далее как вчера ловкими прохвостами. Так что никто ничего не заподозрит, подобных мошенников предостаточно, и немало случаев, когда богатые непрактичные любители редкостей и ученые становились жертвами беззастенчивых жуликов… Поэтому нашего профессора всерьез ищет целая армия специалистов своего дела… но пока что безрезультатно. Зато в ратуше отыскалось вот это. – Он с хрустом развернул плотную бумагу. – Это составленный по всем правилам договор, согласно которому профессор четыре месяца назад приобрел некий дом у его законного владельца, хозяина еще трех домов и весьма прибыльного трактира «У кесаря Рудольфа». В договоре этом нет ровным счетом ничего необычного… за исключением цены, которую заплатил профессор. Сумма эта, друзья мои, втрое превышает обычную продажную цену такого дома. Дом, отмечу сразу, небольшой, особенными удобствами и роскошью не блещет, единственное его достоинство – которое, впрочем, для многих и не является таковым – его почтенный возраст. Не менее трехсот лет. Это предельно странная покупка. В жилье профессор не нуждался, его собственный дом в сто раз лучше. А та самая пресловутая житейская непрактичность присуща кому угодно, только не Гарраху. Во всем, что не касалось предмета его научных увлечений, он был практичным, твердокаменным реалистом… по крайней мере, до сегодняшнего дня. Так что эта странная сделка резко выбивается из общей картины. А потому следует осмотреть этот дом немедленно… Нам сюда.

Он уверенно свернул к распахнутой входной двери, над которой красовалась вывеска, принадлежавшая кисти не самого лучшего мастера, – но мастер этот не жалел разноцветных красок и позолоты. На ней был изображен во всем величии и блеске легендарный кесарь Рудольф, король венгерский и чешский, император Священной Римской империи, покровитель алхимиков и чернокнижников, овеянный неисчислимыми легендами. Его императорское величество был изображен в горностаевой мантии и золотой короне, у стола, на котором теснились причудливые алхимические сосуды и толстые фолианты, а за его спиной, словно сотканная из мрака, возвышалась не имевшая четких очертаний фигура – великанская и жуткая, должно быть и представлявшая глиняного истукана Голема, чей баснословный облик всякий рисовал по собственному усмотрению.