Война в Европе началась – осталось определить лишь масштабы. Все взгляды обратились к России. Французский посол в Берлине Жюль Камбон сообщал своему бельгийскому коллеге: «Сейчас судьба Франции и мир в Европе зависят от чужой воли, от воли царя. Что он решит? Кто будут его советчики? Если он отважится на войну, то Франция, жертва договора, разделит судьбу своей союзницы на поле битвы»{140}. Никто не сомневался, что Сербия не решилась бы отклонить хоть один пункт ультиматума, не заручившись поддержкой России. В час ночи 26 июля Санкт-Петербург ввел военное положение в Польше. В тот же день были изданы решающие приказы о предварительной мобилизации. Армии требовались две недели на приведение в боевую готовность и месяц на полное развертывание, поэтому на счету был каждый час. Сазонов предлагал частичную мобилизацию – аналогичный шаг, предпринятый Россией в 1912 году, к войне не привел. Благоразумнее всего было бы избежать прямой провокации Германии и не поднимать войска в ближайшем к границе Варшавском округе. Однако вернувшийся в тот же день с Кавказа генерал-квартирмейстер Данилов объяснил министру иностранных дел, что частичная мобилизация сильно замедлит процесс.

Тогда же, 26 июля, министр внутренних дел издал указ, приравнивающий к государственной измене обнародование или разглашение сведений о вооруженных силах{141}. Во всех российских водах – за исключением внутренних Каспийского и Азовского морей – были погашены маяки и навигационные огни. Военно-морскую базу в Севастополе закрыли для торгового флота, и всем российским судам в море было велено приостановить радиопередачи. Был введен ряд других ограничений – в частности, время работы санкт-петербургских ресторанов ограничили десятью часами вечера. На следующий день всем немецким и австрийским гражданам, находящимся на территории Российской империи, было предписано закончить дела и покинуть страну{142}. 27 июля поступило предупреждение всему Черноморскому флоту о том, что любое судно, следующее к берегу после наступления темноты, подвергнется обстрелу.

Войска пришли в движение. С учений в подмосковные казармы вернули полк сумских гусар – подковать лошадей, обновить обмундирование, проверить упряжь и снаряжение. Личные вещи солдаты убирали в сундучки с бирками, где значились адреса ближайших родственников. Серебро из офицерской столовой было сдано в Государственный банк на хранение, ценные полковые штандарты переданы в музей{143}. Сербский военный атташе в Берлине отметил, что, путешествуя через Германию 26–27 июля, не наблюдал никакой предвоенной подготовки, тогда как после пересечения границ России «мы увидели мобилизацию в полном разгаре»{144}. Когда сэр Джордж Бьюкенен поинтересовался у Сазонова причинами внезапной бурной активности, министр иностранных дел успокоил его, сказав, что армия всего лишь реагирует на продолжающиеся забастовки. Посол, однако, не сомневался, что армия готовится к войне. Тогда же, 26 июля, Грей изложил немецкому послу в Лондоне князю Лихновскому предлагаемый Британией путь к разрешению кризиса – созвать четырехстороннюю конференцию. Берлин предложение отклонил сразу же, полагая, что на подобном заседании Австрию подвергнут остракизму. Еще одно свидетельство того, что Германия не особенно стремилась к дипломатическому урегулированию.

На исходе июля от зашкаливающего количества межправительственной корреспонденции несовершенная по нынешним меркам система международных коммуникаций затрещала по швам, и жизненно важные телеграммы начали хронически задерживаться. Лишь часть правительственных сообщений перемещалась по дипломатическим радиоканалам, большинство шли обычным коммерческим телеграфом. Так, например, французское правительство узнавало о подробностях мобилизации в России с большим опозданием, поскольку каждое сообщение из петербургского посольства приходилось везти три с лишним километра на общественный телеграф. Шифровальщики британского Министерства иностранных дел, которых в штате было всего четверо, сбивались с ног: они работали попарно, один зачитывал шифрованные блоки, другой переписывал их на почтовый бланк – полностью, без стенографии. Поскольку пересылка блоков из пятизначных цифр обходилась дороже, шифровальщики старались из экономии как можно сильнее ужать текст. Готовое сообщение запечатывалось в конверт и отвозилось курьером за километр на центральный лондонский почтамт{145}.

Гражданское население Германии постепенно осознавало, что ему, вероятно, придется воевать. Перспектива повергала социалистов в ужас, а консерваторов – в восторг. Вильгельм Кайзен, 27-летний штукатур из Бремена и убежденный социал-демократ, в письме своей подруге Хелене от 26 июля сокрушался по поводу мрачного будущего Европы: «Война – в этом слове целый океан крови и ужаса, который заставляет содрогнуться от одной мысли»{146}. Кайзен возлагал надежды на социалистический интернационал, который своим вмешательством предотвратит конфликт. В противном случае он прогнозировал бунты в армии, особенно «когда смертоносные аэропланы начнут сеять гибель с воздуха». В последние выходные июля состоялись десятки тысяч скоропалительных свадеб, подстегнутых страхом перед надвигающейся бурей. В ратуше небольшого городка Линден под Ганновером в течение воскресенья было зарегистрировано 46 браков. В самом Ганновере брачными узами сочетались две сотни пар.

Адмирал Тирпиц в начале 1914 года довольно безосновательно уверял одного британского дипломата, что Британия куда строже контролирует свою прессу, чем Германия: «Несмотря на всю вашу “свободу печати”, по кивку правительства вся государственная пресса обретает единодушное мнение по вопросам внешней политики». Немецкие же газеты, как с осуждением утверждал адмирал, напротив, «ходят без руля и без ветрил», выражая взгляды лишь крошечной прослойки{147}. В Германии насчитывалось 3000 печатных изданий, 50 из них в Берлине. Соответственно Berlin Post утверждала, что Австрию нужно оставить в покое – пусть следует избранным ею курсом. Rheinisch-Westfalische Zeitung от 24 июля писала: «Мы не обязаны поддерживать захватническую военную политику Габсбургов». 27 июля социал-демократическое издание Vorwarts заявляло презрительно, что «лишь незрелые юнцы готовы очертя голову кидаться в схватку, которая превратит Европу в бойню, воняющую кровью и гнилью»{148}.

Полуофициальный городской вестник Фрайбурга Freiburger Tagblatt, наоборот, заверял, что надвигающаяся война Австрии с Сербией «полностью завладела умами горожан. В домах, в магазинах, в общественных местах, на улицах и в трамваях жизнь забурлила с новой силой, словно мы уже взялись за оружие. Мы наблюдаем поистине высокие чувства, рожденные подлинным немецким патриотизмом». Freiburger Zeitung писала о «высочайшем подъеме патриотического духа, волна которого затопила весь город, словно весенний паводок»{149}. Даже самые пацифистские социалистические издания не сомневались: если война придет в Германию, рабочий класс поднимется на защиту родины. Поражение Германии «немыслимо, ужасно… мы не отдадим наших женщин и детей на поругание казакам»{150}.