— Профу ифвинифь фа фигару. Не уфпел… — промямлил капитан.

Она молвила:

— Сударь, вы меня спасли. Я вам очень благодарна… — Улыбнулась. — Можете теперь поставить меня на землю.

Спохватившись, капитан расцепил руки.

— Дианочка, тебя не задело?

Госпожа Ипсиланти поправила съехавшую набок шляпку.

— Нет, я спряталась. — Диана обернулась ко мне. — Чего это вас прямо под бревна понесло? — И узнала. — Ой, снова ты!

Не сказать, до чего мне было обидно. Какой случай я упустил! Мог ведь тоже заслужить признательность, а вместо этого «чего понесло под бревна»…

— Я тебя спасал! — буркнул я.

Она скорчила гримаску:

— Не выдумывай. Это я тебя спасла!

— Но кто вы? Как ваше имя? — говорила в это время Агриппина Львовна капитану.

Он сдернул фуражку, поклонился, представился. Назвалась и госпожа Ипсиланти. А моя непойманная лань сообщила мне:

— Мой папа тоже плавал на фрегате. А зовут меня Диана.

«Знаю», чуть было не ляпнул я.

— У тебя имя есть, юнга-гризли?

— Герка… Герасим. Илюхин.

А Платон Платонович поцеловал даме руку, и Агриппина ласково сказала ему:

— Мне очень хочется вас отблагодарить, Платон Платонович. Могу ли я завтра пригласить вас на чашку чаю? Буду очень рада. И вашего храброго юнгу тоже приводите.

— Приходи-приходи, расскажешь про американских медведей.

Чего это она глядит на меня с такой насмешкой, надулся я. Но Диана протянула мне руку, я осторожно пожал ее нежные пальцы и обижаться сразу прекратил.

Охота прошла не совсем гладко, но в целом, можно сказать, удалась. План индейца сработал.

А дальше в моей памяти одна за другою мелькают несколько картин, и каждая окрашена в свой цвет, согласно времени года.

Последовавший за «охотой» визит в дом Агриппины Львовны Ипсиланти случился в день, когда осень вдруг устала сопротивляться зиме, сдала свои позиции. Ночью прошумела буря, сдула с ветвей остатки желтых листьев, а рассветный заморозок прихватил лужи ледком, побелил крыши, разрисовал инеем кору старого дуба, с которого я впервые увидел ту комнату — ах, сколько счастливых часов доведется мне в ней провести…

Цвет этой картины — белый. Как поздние хризантемы, что были расставлены по всей гостиной. Агриппина Львовна очень любила эти печальные цветы.

В тот день мое мечтание окончательно превратилось в быль. Пригрезившаяся в волшебном подземелье сказка стала почти повседневностью. Вскоре я начну забывать, что моя Диана — посланница таинственного и неизъяснимого Чуда.

Но на первую законную встречу я шел с суеверным трепетом. Мне всё мерещилось, что вот приду на Сиреневую улицу, а там нет никакого дома, или дом есть, но в нем живут какие-то другие люди, никогда не слыхавшие про золотоволосую деву с черными глазами.

Платон Платонович тоже пребывал в волнении. Я и не подозревал, что мой хладнокровный капитан способен так нервничать.

Он долго советовался со мною, что будет прилично принести в дом. Мы даже повздорили. Иноземцов решительно выступал за «тонный, но ни в коем случае не пышный букетец»; я столь же яростно бился за коробку конфект или печений. Мнение Платона Платоновича основывалось на туманной идее о том, что в гости к возвышенной особе нельзя приносить ничего матерьяльного. Моя же настойчивость зиждилась на твердом знании. Подглядывая за обитательницами заветного чертога, я не раз наблюдал, как обе они, музицируя, берут сладости из вазочки, что стояла на пианино. Однако рассказать об источнике своей осведомленности я не мог, и в конце концов Иноземцов поступил по-своему, еще и сказав с обидной снисходительностью, что не юнгам учить капитанов, как ухаживать за дамами. Ну и кто оказался прав? Приперлись, как дураки, с букетом хризантем, потратили на чепуху три с полтиной в самой дорогой цветочной лавке, а у Агриппины этого добра по всей гостиной понаставлено.

Выглядели мы торжественно. Платон Платонович напомадил свои коротко стриженные волосы, побрызгался одеколоном; я расчесался на прямой пробор и смазался маслом. Ну и оделись, конечно, во всё самое лучшее.

Надобно сказать, что и хозяйки в тот вечер принарядились. Агриппина была в чем-то жемчужно-переливчатом и красивом, да я толком не рассмотрел, потому как совершенно обомлел от Дианы. Она повязала свои чудесные волосы широкой голубой лентой, а платье на ней было в продольную серебряно-малиновую полоску; и кружевной воротничок, и перламутровые пуговки. Притом смотреть на мою принцессу я мог сколько угодно, безо всякой утайки или украдки. От такого пиршества я будто опьянел.

Хорошо, они что-то долго играли в четыре руки. Я немного оттаял, да и Платон Платонович, вначале совсем деревянный, чуть помягчел.

…Картина, которая сейчас предстает предо мною, из второй половины вечера. Музицирование окончилось. Мы сидим за столом, готовимся пить чай. Стол прямоугольный, довольно длинный. Расположились мы так: Агриппина и Иноземцов на противоположных торцах, далеко друг от дружки. Мы с Дианой рядом. Прямо напротив меня стена и на ней портрет с траурной лентой — кажется, что юный мичман (не брат, как я было подумал, а покойный супруг) нарочно расположился между своею вдовой и ее гостем…

Когда Агриппина послала Диану принести кекс, а сама отошла к шкафу за ликером, за окном дважды крикнула чайка — громко, требовательно. Она орала уже не в первый раз, но раньше я ничего не мог поделать, а тут появилась такая возможность.

Я отошел к окну и сделал вид, что любуюсь сумерками (из нескольких прочитанных к тому времени романов я знал, что настоящий кавалер обязан восхищаться природой).

На крыше соседнего дома из-за трубы высунулась голова с торчащим пером. Джанко повернул кулак с оттопыренным вниз большим пальцем.

«Накапал?»

Я слегка покачал головой. «Нет еще».

«Так подгони его!» — качнул кистью индеец, и я вернулся к столу.

Строго, со значением поглядел на Платона Платоновича. Тот замигал, суетливо полез в карман.

Перед выходом из дому у нас состоялся род военного совета. Основным докладчиком был Джанко — если можно назвать докладом все те жесты, гримасы и даже прыжки. Мы с Иноземцовым, впрочем, всё понимали.

В переводе с немого индейского речь Джанко сводилась к следующему: Агриппина и есть та самая скво, которая является второй половиной капитана; в том нет ни малейших сомнений; капитан будет глупее дохлой вороны, если эту скво упустит; и вообще Джанко состарился и устал заботиться о капитане — пускай теперь с ним нянчится скво с гордо посаженной головой и лучистым взором.

Платон Платонович все эти тезисы не оспаривал и даже кивал. Что-то такое с ним произошло за несколько секунд, в течение которых он держал госпожу Ипсиланти на весу, а она обнимала его за шею. Мне пришло в голову, что давешняя охота получилась не столько на косуль, сколько на быка — иль, выражаясь на американский манер, на бизона. Уж бизон-то точно был сражен наповал.