— Жаль, что остальных с нами нет, — пробурчал Гаврила. — Я бы немедленно отправился назад, к месту встречи. Только ночь, а скалы — гладкие… Боюсь, не перейду.

— Да, жаль, — согласился я. — Но мы выйдем на рассвете. Надо захватить с собой консервов побольше и водки. То-то они обрадуются! Мы осоловели. Сделалось тепло и весело. Даже вонь гнилых овощей, от которой в другое время у меня навернулись бы на глазах слезы, была частью этого незатейливого уюта. Потребовалось приложить уйму усилий (и душевных, и физических), чтобы подняться на ноги и продолжить осмотр парохода.

Прежде всего нас интересовала вода. Вино — напиток благородный, но после вина захочется пить еще сильнее — к несчастью, такова особенность человеческого организма. Проверили котлы. Они были полными, только вода внутри них оказалась ржавой и невкусной. Мы открыли опреснитель и увидели ту же картину.

— Ладно, — вздохнул я, — хотя бы есть чем подмыться.

Потом нас охватила «золотая лихорадка». Все, что попадалось в руки — плотницкий инструмент, посуда, такелаж, — мы собирались непременно взять с собой в обратную дорогу. Почему-то мы были убеждены, что этот инвентарь обязательно пригодится в пустоши.

Затем болезненный озноб сошел на нет. Мы принялись деловито обшаривать отсеки и вскрывать рундуки. Спокойный и тщательный поиск тут же принес результаты: Гаврила отыскал винтовку в упакованном виде и патроны к ней. Я нашел превосходную теплую одежду: несколько почти новых свитеров и пару непромокаемых плащей. Именно этих прозаических вещей нам так не хватало на продуваемых ледяным ветром равнинах.

В каютах капитана и его помощника мы обнаружили два револьвера и охотничью двустволку с красивым резным прикладом. Здесь же нашелся патронташ и набор зарядов на разные виды дичи. Я выбрал патроны на кабана. Набил ими патронташ и приладил его себе на пояс. Туда же прицепил и револьвер.

Наблюдая за моими действиями, Гаврила плотоядно скалился.

— Покажем… почем фунт пороху… теперь покажем… — бормотал он себе под нос. И тут чутье вывело боцмана на кисет, набитый табаком. — Ну, все! Теперь мы — как у Христа за пазухой!

Гаврила уселся на капитанскую койку. Картинным жестом сунул револьвер под подушку, взял со столика видавшую виды трубку и принялся ее набивать.

— Буду спать здесь. Сегодня я за капитана. Он зачиркал спичкой, запыхтел, топорща бороду. Каюта наполнилась ароматным дымком. Я же решил покопаться в бумагах хозяина каюты. Жуткая усталость не позволяла должным образом сосредоточиться на их содержании, я скорее выхватывал ключевые фрагменты, которые позволяли пролить свет на историю «Дельфина». Оказалось, что этот корабль принадлежал Одесскому морскому пароходству и был зафрахтован Таврической промышленной артелью. В июне 1902 года «Дельфин» вышел из Керчи, путь его лежал в Дамаск. На борту парохода были тридцать два человека команды да плюс пассажиры — пятеро специалистов артели.

И всех их поглотила ржавая пустыня. Грызут ли сейчас морячки на берегу какого-нибудь канала лягушек-козерогов или давно отдали Богу души? Как-никак с тех пор минуло больше трех месяцев…

— Пойду в кубрик, — сказал я, отмеряя половину табака из капитанского кисета (у меня уже имелась папиросная бумага). — Непохоже, чтобы здесь было опасно, но держи ухо востро, просто на всякий случай. И… — я указал на бутылку, к горлышку которой Гаврила не забывал время от времени прикладываться, — и не пей больше вина.

— С-слушаюсь, ваше благородие! — ответил мне Гаврила, притворяясь пьяным. — Это все, ядрена вошь, жажда проклятая!

Едва я вышел из капитанской каюты, как корпус корабля завибрировал от молодецкого храпа. Мне пришлось вернуться, выдернуть из сжатых пальцев боцмана трубку и затушить ее. Гаврила даже не шелохнулся.

Здорово же он держит ухо востро!

Я спустился в котельную. По пути прихватил мыло, зеркало, чью-то бритву и чистую одежду. Набрал из котла воды, тут же вылил ее на себя, не боясь замочить палубу, смыл с себя бурую грязь. Приспособил два фонаря так, чтобы от их света падало как можно меньше тени, и тщательно побрил лицо. Обтерся какой-то тряпкой, нацепил на влажное тело чужие вещи и поплелся в кубрик, чувствуя себя ходячим трупом. Уснул, кажется, до того, как голова прикоснулась к койке.

Я проснулся и не совсем понял, что происходит. Подо мной была удобная парусиновая койка с матрацем, набитым мелкой пробкой. Я не чувствовал ни голода, ни тошноты, которая неизбежно возникала от местной снеди. Я выспался и отлично отдохнул. Ничего не болело и не отнималось после долгого лежания на холодной земле. Веки не были слеплены инеем.

Открыл глаза. Надо мной нависал низкий подволок, покрашенный в светло-зеленый цвет. В цвет летней травы. В иллюминаторы (в кубрике их было два) светило солнце, в его янтарных лучах кружили пылинки, на противоположную переборку проецировались нечеткие оранжевые круги.

Быть может, сон продолжается?

И еще звук… Никак не удавалось взять в толк: действительно ли я его слышу или это — всего лишь отголосок сновидения?

…А потом раздался звон колокола. Абсолютно такой же, как и в ту ночь… Я скатился с койки на пол. Подтянул к себе найденное накануне ружье, дрожащими пальцами принялся заряжать патроны.

«Бом! Бом! Бом!» — этот звон сводил с ума. Остатки волос на моей голове пришли в движение. Гремело так, будто безумный звонарь пытался заставить сто колоколов звучать одновременно.

На твиндеке загрохотало железом по железу. Заелозили по настилу гибкие, будто ртуть, щупальца. Да-да, я хорошо помню, какими они могут быть быстрыми. Громоздкая тень промелькнула перед иллюминатором, закрыв на миг солнце. Я почувствовал, как по спине заструились ручейки холодного пота. В задрапированной густой тьмой глубине коридора что-то задвигалось, закачались подвешенные к подволоку матросские койки. Я поднялся на одно колено, прижал к плечу резной приклад, мысленно молясь, чтобы ружье, долго пролежавшее без дела, не дало осечки. Что ж, сейчас поглядим, кто это подбирается ко мне осторожными перебежками.

— Спокойно! — послышался громкий шепот. — Это я — Гаврила. Доктор, не стреляй — свои!

Боцман выбрался из тени. Его черная борода топорщилась во все стороны, в широко раскрытых глазах застыло выражение испуга и растерянности. Чтобы Гаврила трясся от страха, как осиновый лист, мне еще видеть не приходилось. Это было не в духе несгибаемого здоровяка. Совсем не в его духе… Похоже, наше дело — труба.

— Их — сотня! — прохрипел Гаврила, опускаясь на пол. — Ты видел? Мы окружены! — Боцман вытянул из-за пояса револьвер, открыл барабан, убедился, что он заряжен, и защелкнул вновь.

— Они пришли за нами? — спросил я.

— Не знаю. — Гаврила опустил лохматую голову. — Их слишком много. На наши души хватило бы половины одной такой машины. А их… погляди сам сколько!

Я затаил дыхание и пополз к ближайшему иллюминатору. Осторожно приподнялся и бросил взгляд наружу. Толком ничего не разглядел: возле скал имела место какая-то возня, будто у подножия шевелился растревоженный лесной муравейник, да еще клубилась пыль. В тот же миг на мостике заскрежетал металл, что-то тяжелое свалилось на твиндек, прокатилось по палубе, а затем перемахнуло через борт.