Он проснулся в темноте под звуки музыки: басил барабан, вздыхала флейта. В простой мелодии сплетались мужской и женский голоса. Ота протер глаза рукавом и спустился в гостиную. Все его попутчики уже сидели там, а с ними — еще полдюжины незнакомцев. В воздухе пахло горячим вином и пареной бараниной, сосновыми дровами и дымом. Ота присел на старый, грубо сколоченный стол рядом с возницей.

Пел сам хозяин — верзила с заметным животиком и носом, который сначала сломали, а потом плохо вправили. Он же бил в кожаный барабан, скрепленный глиной. Его уродливая жена фигурой напоминала картофелину; во рту у нее не хватало верхнего клыка. И все же их голоса красиво сочетались, да и теплота, с которой они смотрели друг на друга, многое искупала. Ота невольно застучал в такт пальцами по столу.

Ота вспомнил про Киян, про вечера музыки, рассказов и сплетен на ее постоялом дворе, оставшемся далеко на юге. Интересно, что она делает сегодня вечером, какая музыка звучит в теплом воздухе, заглушая журчание реки?

Когда последняя нота растворилась в тишине, толпа захлопала, подвывая в знак особого одобрения. Ота подошел к певцу — тот оказался ниже ростом, чем он думал, — взял за руку и похвалил и его, и хозяйку. Хозяин зарумянился.

— Мы уже несколько лет поем. Когда дни короткие, делать нечего. Эх, по сравнению с зимними хорами Мати мы как уличные побирушки!

Ота невольно улыбнулся — и вдруг уловил в разговоре собственное имя.

— Называл себя Итани Нойгу, — говорил один из купцов. — Притворялся посыльным Дома Сиянти.

— Я с ним знаком, — отвечал другой (Ота прежде его не видел). — Я всегда думал, что он какой-то не такой.

— А тот поэт — которому распороли живот, помните? Теперь он разбирает весь Дом Сиянти по косточкам, как печеную рыбу! Вот уж выскочка жалеет, что с первого раза не справился!

— Я, кажись, пропустил свежую сплетню. — Ота изобразил самую очаровательную из всех своих улыбок. — Что там с животом поэта?

Торговец, которого он прервал, нахмурился, но Ота подозвал жену хозяина и купил на весь стол горячего вина. После этого речь рассказчика потекла свободнее.

На Маати Ваупатая напали. По мнению большинства, это сделал выскочка. Скорее всего выдал себя за посыльного, хотя некоторые думали, что он пробрался во дворец в одежде слуги или мясника. Все сходились на том, что хай послал гонцов во все зимние города за посыльными и распорядителями Дома Сиянти, а особенно за Амиитом Фоссом, под началом которого Ота служил в Удуне. Если докажут, что Дом Сиянти сознательно поддерживал Оту Мати, больше их на север не пустят. А даже если нет, им не миновать убытков.

— И никто не сомневается, что именно он убил поэта? — спросил Ота, используя все свои навыки «благородного ремесла», чтобы скрыть растущие отчаяние и отвращение.

— Они вроде как водили дружбу в Сарайкете, тот поэт и выскочка. Как раз до падения города.

Все за столом задумались о том, что это могло означать. А если Ота Мати как-то связан со смертью Хешая, поэта Сарайкета? Кто знает, до какой мерзости может опуститься шестой сын хая Мати?.. Для них это была история-страшилка, какую рассказывают по вечерам в дороге. Развлечение.

Ота вспомнил старого поэта с лягушечьим ртом, вспомнил его доброту, слабость и силу. Вспомнил, какое уважение вперемешку с жалостью в нем вызывал Хешай и как жаль было становиться соучастником его убийства. Тогда все было так сложно! А теперь об этом говорят походя, будто все понимают.

— Тут не обошлось без женщины. Говорят, у него в Удуне была любовница.

— Если он посыльный, у него по любовнице в половине городов Хайема. Боги свидетели, я бы не терялся!

— Нет, — покачал головой заметно опьяневший торговец. — Нет, тут все ясно. Люди Сиянти утверждают, что у него была только любовь в Удуне. Мол, любил ее больше жизни. А она ушла от него к другому. Вот что его обозлило.

От любви человек портится, как… как молоко.

— Господа! — сказала хозяйка зычным голосом, который мог перекрыть любую беседу. — Уже поздно, а мне тут еще убираться. Идите-ка все спать. На рассвете я подам вам хлеба с медом.

Гости шумно допили вино, доели сушеные вишни с творогом и разошлись по своим кроватям. Ота спустился по лестнице в конюшню и вышел из боковой двери на темный двор. Тело ломило от страха и усталости.

Киян… Киян и постоялый двор, доставшийся ей от отца. Старый Мани… Ота сам натравил на них псов, и не имеет значения, что нечаянно. Что бы ни случилось, виноват будет он.

Ота сел под дерево и стал смотреть на звезды. В воздухе ощущалось дыхание холода: из этих краев зима никогда не уходила. Подвигалась, впускала лето, но не уходила. Может, написать Киян, предупредить? Письмо не успеет. До Мати десять дней хода, до Сетани — шесть, а братья уже отправили людей на юг. Можно обратиться к Амииту Фоссу, попросить старого распорядителя взять Киян к себе, защитить… Но и до него письмо дойдет слишком поздно.

Отчаяние камнем опустилось в живот, так глубоко, что не поплачешь. Погибнет женщина, которую он любил больше всех на свете, погибнет лишь потому, что он тот, кто он есть. Ота вспомнил о своем побеге из школы, о страхе и злости на поэтов, родителей и всех, кто позволял обижать детей. Глупец… Юный, самонадеянный, одинокий глупец. Надо было принять предложение дая-кво и стать поэтом. Пленить андата — а при неудаче заплатить жизнью. Тогда Киян никогда бы его не встретила. Тогда бы ей ничто не угрожало.

Впрочем, заплатить ты еще успеешь, сказал он себе.

До Мати десять дней пешком, а верхом — всего четыре с половиной. Если он сумеет привлечь все взгляды к Мати, быть может, Киян не пострадает из-за его глупости. Да и кому она понадобится, если Оту найдут? Можно взять из конюшни лошадь. В конце концов раз он выскочка, отравитель и обозленный любовник, почему бы не стать еще и конокрадом? Он прикрыл глаза. Из горла вырвался лающий смешок.

«Ты всего в жизни добился уходами», — прозвучали в его памяти слова женщины, которую он знал настолько близко, что хотел соединить с ней свою жизнь, хотя не любил ее, как и она его. На сей раз, Мадж, ухода может и не хватить…

Ночная свеча прогорела за середину. За окном стрекотали сверчки. Сетчатый полог был давно сорван с кровати, и без него комната казалась голой. Краем ума Семай ощущал андата, но осознавать его по-настоящему сил не было. Довольное тело отяжелело и разнежилось.

Идаан провела кончиками пальцев по его груди, и по коже Семая побежали мурашки. Он вздрогнул и взял Идаан за руку. Девушка, вздохнув, прижалась к нему. Ее волосы пахли розами.

— Почему вас называют поэтами?

— Так повелось еще в Старой Империи, — ответил Семай. — В этом сама суть пленения.

— Разве андаты — это стихи? — удивилась Идаан.

Глаза у нее были очень темными, почти звериными, а губы — слишком полными, чтобы быть идеальными. Теперь, когда краска стерлась, Семай видел, что Идаан их намеренно сужает. Он приподнял голову и нежно поцеловал девушку уставшими за ночь губами. Голова показалась Семаю слишком тяжелой, и он снова опустил ее на постель.