— Кен, у вас когда-нибудь была корь? — мягко спросила мама.

— Нет.

— Очень на нее похоже. Наверное, вы подхватили ее в детской больнице.

Комбинация маминого ласкового голоса, его испуганного лица и алой сыпи была для меня уже слишком. Я старалась отвести глаза от широкой пятнистой груди, но не могла. Я расхохоталась как сумасшедшая. Кен бросил на меня уничтожающий взгляд.

— Миссис Гибсон, я не могу валяться здесь. Я должен ехать домой.

— Дорогой мой, все, что вы должны, — это позволить позаботиться о вас. Для разнообразия. Ложитесь обратно и укройтесь одеялом. Я позвоню доктору.

Он секунду смотрел на нее, явно желая что-то возразить, а потом, смирившись, закинул ноги на кровать. На меня он и не взглянул.

— Ой, мамочка! — сдавленно хихикала я на лестнице. — Ты была великолепна!

— А ты просто невыносима! — выпалила она. — Кон, как ты могла? Как ты могла смеяться над ним?

К своему изумлению, я поняла, что она говорит абсолютно серьезно.

Вызванный врач сообщил, что подъедет чуть позже.

— Так что, как я полагаю, ты будешь дежурить у постели больного, — заметил Саймон и вопросительно посмотрел на меня. Мы с ним договаривались пойти посмотреть соревнования местных гончих.

— Разумеется нет! — ответила за меня мама. — Она явно не лучшее лекарство для больного!

Голос был спокойным, но я знала, что она все еще не простила мне моего утреннего веселья.

Наш пациент выглядел еще более агрессивно, когда я принесла ему поднос с завтраком. На этот раз я не смеялась. Он причесался и теперь был просто Мистер Достоинство.

— Крикните, если захотите добавки, — натянуто сказала я.

Он не крикнул; вскоре мы услышали, как он спускается по лестнице в ванную этажом ниже.

— Так не пойдет, — заметила мама. — Он совсем расхворается.

Она обвиняюще посмотрела на меня, и не без причины. Мансарда никак не место для больного: она тесная, там нет камина, к тому же не так уж легко носить подносы наверх по крутой лестнице.

— Хорошо, пусть переселится в мою комнату. Я пойду сменю белье и перенесу свои вещи, — пообещала я.

«Интересно, что бы об этом подумали на работе», — размышляла я, идя сообщить Кену о его переезде. Жалко только, что у нас не было инвалидного кресла — в фильмах пациентов все время возят в них по длинным белым коридорам, а я люблю все делать как следует.

Когда я вошла в комнату, картина уже изменилась. Иов больше не был на своей горе, он лежал на постели, одеяла сбились в комок, лицо он сердито спрятал в подушку. Чуть тронутый поднос с завтраком стоял на полу.

— Вы не хотите еще чаю? — спросила я самым сладким голосом, на который была способна.

— Нет, спасибо. — Он беспокойно перевернулся на спину. — Кажется, у меня что-то с желудком.

Он сказал это таким тоном, будто я во всем виновата, но я сдержалась.

— Вам действительно очень плохо, — сказала я, стараясь подражать маминым ласковым интонациям.

— Да, плохо.

Он снова повернулся на бок и спрятал лицо в подушку, как капризный ребенок.

— Не волнуйтесь так. Если будете так крутиться, вам станет только хуже.

— Ты не представляешь, как я себя чувствую. Мне уже не может быть хуже. — Он снова повернулся и посмотрел на меня. — Могу я наконец остаться один?

— Ну, дело все в том… — И я объяснила ему, что мы с ним меняемся комнатами.

Он пришел в ярость:

— Мне не нужна твоя комната. В ней нет необходимости. Мне и тут хорошо.

— Нет, нужна, — сказала я. — Мы все завтра выходим на работу, а мама не может носить подносы по этой лестнице, ей это вредно.

— А я и не прошу ее об этом, — прорычал он и сел, глядя на меня горящими глазами. — Полагаю, врач найдет для меня место в больнице.

— С вашей корью я бы на это не очень рассчитывала, — огрызнулась я, и вдруг мне стало его жалко. — Вот что я вам скажу — давайте я вас вымою, пока мы ждем врача.

Я имела в виду лицо и руки. Ничем не могу помочь, если он был настолько глуп, что подумал, будто я покушаюсь на еще какие-нибудь части тела. Он вцепился в одеяло и натянул его до самого подбородка.

— Даже и не заикайся об этом! — Я уже было хотела рассмеяться, как вдруг он ядовито добавил: — Я не допущу, чтобы за мной ухаживали, как за младенцем, тем более в этом доме! И не воображай, что я не поехал бы в Швейцарию, если бы мог!

«Ухаживали, как за младенцем», «Швейцария». Когда до меня дошел весь смысл этих слов, я онемела. Он все слышал и все эти три дня думал об этом, выжидая момент, чтобы отомстить мне. Габариты здесь не имели значения — можно быть размером со слона и все равно оставаться мелким и мстительным.

Я повернулась и выбежала из комнаты.

Мы с Саймоном пошли на собачьи соревнования одни. Линда объявила, что она и Терри Лейн собирались покататься на пони, а Мария знала, когда надо оставить людей вдвоем. Далеко не все рестораны рано открывались на следующий день после Рождества, но мы все-таки нашли один такой и пообедали там.

Рождественские праздники еще не закончились. Сегодня вечером мы шли на представление, насколько я понимала, с Терри, так как билет Кена освободился, но для меня Рождество завершалось сейчас.

Выходя из машины, я попала каблуком в трещину на тротуаре; Саймон удержал меня, и мы рассмеялись. Потом вдруг он притянул меня к себе, моя голова уткнулась в его плечо, и мы обнялись так крепко, словно не в силах были отпустить друг друга.

— Милая Кон… я же обещал этого не делать.

— Я знаю, Саймон, я понимаю…

— Мы же договорились дать друг другу время на размышления, помнишь, и я не собираюсь нарушать наш договор. Как бы мне этого ни хотелось.

Он выпустил меня из объятий, не поцеловав. У меня не было такой силы воли, как у Саймона, и про себя я плакала всю дорогу домой.

Мама сообщила, что Кен перебрался в мою комнату и что врач приходил и прописал кучу всяких лекарств. Она сообщила, что пациент чувствовал себя настолько хорошо, насколько это возможно при кори, а когда я спросила, хорошо ли он себя вел, мама сухо ответила, что пока он не рвал одеяла и не бросал лекарства на пол.

— Хотя мне кажется, что он очень хочет это сделать, бедняжка. Он ужасно смущен и стесняется. Думаю, тебе лучше не ходить к нему, Кон. Я хочу, чтобы он отдохнул.

— Не волнуйся, у меня нет желания идти к нему, — сердито ответила я. — Утром он вел себя так, что можно было подумать, будто у него бубонная чума.

— Болеть корью в пять лет и в тридцать лет — это совсем разные вещи, — заметила мама и ушла, прежде чем я успела хоть что-то сказать.