«Радищев», – комментирует Пушкин «Вову» Радищева, – «думал подражать Вольтеру», то есть его «Истории Петра Великого», где осуждался суд Петра над царевичем Алексеем и т. д. Пушкинские мысли о Радищеве в «Путешествии из Москвы в Петербург» записаны в период создания «Медного всадника», что имеет, как мы увидим ниже, немаловажное значение.

Стихи вступления «Бовы» отрока Пушкина: «петь я также вознамерился, но сравняюсь ли с Радищевым», – сближают, таким образом, взгляды Радищева и Пушкина на личность Петра.

В чем же состояло их единомыслие? В известном письме Радищева к «Другу, жительствующему в Тобольске» Радищев, описывая «позорище» – открытие памятника Фальконе в Петербурге, оценивает Петра, как «самодержавца», враждебного человеку и народу. Именно эта мысль Радищева и была впоследствии воплощена в «Медном всаднике».

В письме «Другу» Радищев, используя «школьный метод» отыскания истины – дедукцию – предлагает читателю следующий нравственный критерий:

«…Петр по общему признанию наречен великим. Но за что он может великим называться? Александр (Македонский), разоритель полсвета, назван великим, Константин, омывшийся в крови сыновней, назван великим…» Иными словами, Радищев не мог назвать «разорителя полсвета» и «сыноубийцу» – Петра I – великим человеком.

Исследователи приведенного текста прочитали «Письмо» как положительную оценку личности Петра «вопреки мнению Руссо, название Великого заслужившего правильно». Но Екатерина II была «просвещенной» монархиней и присовокупила «Письмо другу, жительствующему в Тобольске» к «Делу Радищева».

«[…] Да не унижусь в мысли твоей, любезный друг», – заканчивал Радищев свои панегирик, превознося хвалами столь властного самодержца, – который истребил последние признаки дикой вольности своего отечества».

Мысль Радищева об истреблении Петром дикой вольности отразилась в стихах «Медного всадника»: «Но фински волны, негодуя на русский плен, На грозный приступ шли, бунтуя, И потрясали, негодуя, гранит подножия Петра…»

Вернемся к царствованию «Дадона».

Строки «Бовы отрока» Пушкина: «Царь Дадон не слабоумного Был достоин злого прозвища, а тирана неусыпного» – заставляют вспомнить «неусыпаемую обитель» князя-кесаря Ромодановского, то есть тайную канцелярию Преображенского приказа Петра, «работавшую день и ночь», по выражению Карамзина в «Записке о древней и новой России» (1811 г.). Дальнейшие стихи «Бовы», сближающие «Дадона» с Наполеоном: «Ныне Эльбы императором, вот таков-то был и царь Дадон», – подтверждают мысль, что под «Дадоном» подразумевался Петр I, являющийся, по определению Пушкина, «одновременной Робеспьером и Наполеоном…» в «Заметках о русском дворянстве».

Обращение же Дадона к «золотому совету» из восьми «мужей» по поводу опасного замыслам Дадона «королевича»: «Ведь Бова уже не маленький, не в отца пошел головушкой. Нужды нет, что за решеткою, он опасен моим замыслам», – отсылает читателя и исследователей к восьми членам Сената «Истории Петра»: «Сенат, то есть восемь стариков прокричали ура!» – которым Петр поручил отравление «опасного» царевича Алексея.

Сравнивая Пушкинскую прозу «Истории Петра»: «Царевич был обожаем народом, который видел в нем будущего восстановителя старины», – с речью «Дадона» совету: «Вот уже народ бессмысленный меж собой не раз говаривал: Дай Бог помощь королевичу…», и сличая дальнейшие строки, описывающие трудное положение «советников»: «Все собранье призадумалось, все в молчании потупили взор, Армазор… открыл рот было, но одумался», – с резкой характеристикой царствования Петра в

«Заметках о русской истории ХVIII столетия»: «Все дрожало, все повиновалось перед его дубинкою», – нельзя не придти к заключению, что первая лицейская поэма Пушкина являлась не «пародией на народную сказку в эротическом духе», а смелейшей сатирой юного «Сверчка» на «самодержавство» Петра I.

Как известно, юный Пушкин не закончил поэмы. По словам поэта, Батюшков «завоевал» у него «Бову» (см. письмо Вяземскому от 27 марта 1816 г.). Так как у Батюшкова нет подобного сюжета, а Пушкин не принадлежал к писателям, которые оставляли на бумаге что-либо необдуманное, то «завоеванием» поэмы о «Дадоне», очевидно, следует считать обращение Батюшкова к теме Петра I: статью «Прогулка в Академию художеств» 1814 г., откуда Пушкин и заимствовал полностью «апофеоз» Петербурга во Вступлении к «Медному всаднику», и «Вечер у Кантемира» 1816 г., где Батюшков, идеализируя «Великого преобразователя», пишет: «Он всему дает душу и новую жизнь, беспрестанно венчает России: «Иди вперед!»

«Россию двинули вперед – Ветрила те ж, средь тех же вод», – отвечает Пушкин Батюшкову стихами «Езерского».

Что касается «души» Петра, то беспощадная метафора «Истории Петра»: «Смерть сия (наследника-младенца Петра Петровича. – К. В.) сломила, наконец, железную душу Петра» и взор Пушкина на памятник Петру: «Как хладен сей недвижный взгляд, в сем коне какой огонь…», – примечательны и тем, что под «Конем» России Пушкин подразумевал боярскую Россию, усмиренную «железною рукою» Петра.

Нельзя забывать того обстоятельства, что Пушкин, по свидетельству Вяземского, «[…] примыкал к понятиям, умозрениям в самой себе замкнутой России, то есть России, не признающей Европы, то есть допетровской России».

Пушкинская концепция исторического и национального своеобразия России отражена в статье «Об истории поэзии С. П. Шевырева»: «Девиз России – каждому свое» и в «нота бене» Н.А. Полевому: «Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с Европою, что история ее требует другой мысли, другой формулы». (О втором томе «Истории русского народа» Полевого.) И именно исходя из «другой формулы» – «Девиза России – каждому свое», Пушкин нарекает Петра в последней главе своей «Истории» – «Разрушителем»: «Коллегия спросила, что такое знатное дворянство? – по числу дворов, по рангам? Разрушитель ответствовал: Знатное дворянство по годности считать». («История Петра», глава «1724 г.», 10, 286.)

Именно из подобных резких оценок Николай I счел «Историю» недопустимой к печати «по причине многих неприличных выражений насчет Петра Великого».

Как известно, брат царя Михаил утверждал в декабре 1836 г. (еще при жизни поэта, который беседовал с ним о Петре), что «[…] Пушкин недостаточно воздает должное Петру Великому, что его точка зрения ложна, что он рассматривает его скорее как сильного человека, чем как творческого гения». (См. «Пушкин в письмах Карамзиных», АН СССР, 1960 г., с. 372, 4.) Но сходным было и мнение Руссо: «Петр обладал талантами подражательными, у него не было подлинного гения того, что творит и создает все из ничего». (Руссо Ж.-Ж. «Трактаты», М., 1969, с. 183.)

Говоря о влиянии Европы на «преступные заблуждения молодых людей», Пушкин пишет в «Записке о народном воспитании» в 1826 г.: «Ясно, что походам 1813 и 1814 гг., пребыванию наших войск во Франции и Германии должно приписать сие влияние на дух и нравы того поколения, коего несчастные представители погибли на наших глазах».

Отсюда – историзм скорби Пушкина в черновом автографе «Вступления к поэме»: «И горе, горе – решено в Европу прорубить окно», которую решили не замечать исследователи «Медного всадника». Отсюда и угроза «чудотворному строителю» Вавилонской башни – «Нимвроду» – Петру, сказанная на допетровском, свободном «северном» наречии: «ДОбрО, строитель, чудОтвОрный… УжО тебе…».