Спасаясь, их пришлось бы взять с собой, а у него уже не было шансов спастись самостоятельно.

Вода безостановочно прибывала.

Шевалье знал, что через десять минут она накроет его с головой.

Одна накатившаяся волна, более высокая, чем все остальные, покрыла его лицо пеной.

У шевалье инстинктивно вырвался крик.

И этот возглас был услышан ныряльщицами.

За первой волной последовала вторая.

Дьедонне подумал о капитане, и, словно тот мог его услышать, он закричал:

— Ко мне, Думесниль! На помощь! Спаси меня!

Ныряльщицы не поняли этих слов, но в голосе, каким они были произнесены, было столько отчаяния, что они догадались: тот, кто так кричал, подвергался смертельной опасности.

Крики, несомненно, доносились из грота.

Одна из них, нырнув и проплыв под водой, проникла туда.

Внезапно шевалье увидел, как в двух шагах от него из воды выросла голова.

Это была Маауни.

По искаженному лицу шевалье она поняла, в какую беду тот попал.

Маауни закричала, призывая на помощь, и все ее товарки поспешили к ней.

Положение шевалье точь-в-точь напоминало положение Виржинии на мосту Сен-Жеран: она была бы спасена, если бы захотела принять помощь обнаженного матроса, который вызвался отнести ее на берег, и погибла, если бы отказала ему.

Островитянки показывали жестами и пытались словами объяснить Дьедонне, что ему всего лишь следует опереться о них, и они отнесут его на землю.

Две из них, тесно обнявшись и переплетясь, образовали нечто вроде плота, на который он мог бы лечь, держась при этом обеими руками, и правой, и левой, за плечи двух ныряльщиц.

И все же отдадим шевалье должное: какое-то мгновение он колебался, на одну секунду ему в голову пришла целомудренная мысль умереть подобно девственнице Иль-де-Франса.

Но любовь к жизни одержала в нем верх. Он закрыл глаза, лег на этот живой плот, положил свои ладони на округлые плечи прекрасных нимф и дал себя унести.

Шептал ли он имя Матильды?

Мы не присутствовали при этом и ничего не слышали, поэтому не станем отвечать на этот вопрос.

Три или четыре месяца спустя после этого происшествия, о котором Дьедонне благоразумно не стал ничего говорить капитану, охотясь со своим другом на морских птиц, он, неосторожно свесившись за борт, упал в море.

Капитан, издав ужасающий крик, проворно скинул свою куртку и жилет, чтобы броситься вслед за Дьедонне.

Но в тот момент, когда Думесниль собирался подобным образом доказать свою преданность, к своему великому изумлению, он вновь увидел шевалье, который появился на поверхности моря благодаря мощному толчку ногой, произведенному им под водой, и который, вынырнув на поверхность, поплыл брассом, хотя и не так мастерски, как завзятый пловец, но как вполне добросовестный новобранец.

Думесниль был так поражен увиденным, что не только не мог ни слова вымолвить, но даже не мог и пошевелиться.

— Ну, что же ты, — сказал Дьедонне, — подай же мне руку и помоги подняться в лодку.

Думесниль протянул ему руку; шевалье вновь очутился в лодке рядом с другом.

— Но где ты, черт возьми, научился плавать? — спросил у него Думесниль.

Дьедонне покраснел до ушей.

— А! Притворщик! — сказал капитан.

Затем, рассмеявшись, добавил:

— Согласись, что здесь такие учителя плавания, которое стоят тех, что были у Делиньи?

Дьедонне промолчал; но ловкость, с которой он сумел избежать опасности, свидетельствовала, что капитан был прав.

В этом земном раю шевалье и капитан провели три года; по истечении этих трех лет Дьедонне, хотя и неокончательно, но все же избавился от этой глубокой меланхолии, которую привез с собой из Франции.

Вся заслуга этого нравственного «почти что» выздоровления принадлежала капитану, подобно тому, как заслуга физического выздоровления принадлежала врачу.

И тот, и другой, правда, прибегали к средствам, предоставленным им матерью-природой; но если разобраться, то эти средства были всего лишь лекарствами; в то время как истинным целителем является тот, кто их прописывает.

Итак, шевалье казался счастливым; если он еще и произносил имя Матильды, то только во сне. Когда же он просыпался, то его воля брала над этим верх, и если это не было выздоровлением, то по крайней мере это была победа.

В течение этих трех лет ни разу не заходила речь о возвращении шевалье во Францию и, если он, вероятно, и вспоминал ее порой, то опять же ни разу не сожалел 6 ней.

Правда, все эти три года капитан постоянно подыскивал для своего друга развлечения, заботился о том, что могло бы ему понравиться, стремился, чтобы он по-прежнему был окружен теми знаками внимания и той заботой, к которым привык благодаря своему воспитанию и семейной жизни.

Всякий раз, заметив нахмуренный лоб шевалье, капитан пытался разгладить эти морщинки, возвращая к жизни остатки того веселого нрава, который был свойственен Дьедонне в юности.

Словом, Думесниль ни на минуту не расставался с той ролью, которую угрызения совести заставили его принять на себя.

Зная сердечные наклонности шевалье де ля Гравери, можно понять, насколько подобный друг, которому он был обязан спокойствием своего сердца, стал ему дорог, а главное, необходим.

Взрослое дитя всегда нуждается в матери или по крайней мере в няньке.

Так что Дьедонне полностью утратил обыкновение самостоятельно принимать какие-либо решения, касалось ли это его физической или духовной жизни; он просто жил, любил и наслаждался.

А вот капитан был вынужден думать за двоих.

Однажды вечером, когда они вместе совершали прогулку — капитан, куря сигару, а шевалье, грызя кусочки сахара, — окруженные толпой прелестниц, просивших у одного лишние кусочки сахара, у другого остатки его недокуренной сигары, а сверх этого время от времени еще и глоток коньяка, и дававших взамен благоухание, поцелуи и любовь, капитан внезапно почувствовал недомогание.

Думесниль, обладавший геркулесовым здоровьем, не придал никакого значения этому нездоровью и намеревался продолжить прогулку; но через мгновение йоги у него подкосились, лоб покрылся испариной, и он ощутил такую слабость, что пришлось принести ему стул, чтобы он не упал; все это время Дьедонне поддерживал капитана.

Не было никаких сомнений: некая болезнь заявила о себе пугающим нарастанием симптомов.

Шевалье настоятельно стал требовать врача.

В эту пору, предшествующую английскому вторжению и французскому протекторату, на острове не было гарнизона, а следовательно, и врачей, кроме туземных шарлатанов, которые утверждали, что с помощью определенных трав и определенных заклинаний приносят больному исцеление; и, возможно, они их и исцеляли — если и есть какое-либо предположение, которое допускает сомнение, то это именно оно, — подобно врачам в белых халатах.