В первых лучах солнца перед нами предстает Эль-Пасо, рядом с которым высится его собственная гора. Я уже видел прежде, как солнце освещает эту гору, однако сейчас я не задерживаюсь на воспоминаниях, не пытаюсь отыскать в них смысл. Я просто знаю, что был здесь прежде, но сейчас я спешу оставить Эль-Пасо позади, он для меня — лишь контрольная точка, крестик, исчезающий вдали.

Дорога тоже исчезла, и следующие восемьдесят миль нам предстоит пользоваться традиционным видом навигации — по железнодорожным путям. Вот это пустыня! Видимость вокруг не меньше сотни миль. А земля выглядит так, словно смотришь в микроскоп на пятно серой газетной краски — повсюду на песочных холмиках растут кусты шалфея, каждый куст точно на расстоянии восемь футов от ближайших соседей со всех сторон. Любой из них можно принять за центр пустыни, тогда остальные совершенно ровными рядами протянутся от него до самого края земли. Даже карта в этом месте сдается и беспомощно вздыхает. Черная линия железной дороги дюйм за дюймом пробирается меж крошечных безликих точек, которые означают, что на этом месте вообще ничего нет.

Остановись сейчас двигатель, нам придется на собственном опыте узнать, сколь долго нужно ждать, чтобы по этим путям прошел поезд. Низко лететь я не отваживаюсь. Во-первых, чтобы у меня был более обширный выбор мест для посадки. Во-вторых, потому что я боюсь, что увижу на рельсах ржавчину.

Правое магнето. Все прекрасно. Левое магнето… что это? Неужели крошечный перебой в работе? Не может быть. А ну-ка, переключай побыстрее на Оба. Ого, приходит время свистать наверх смелость. Там был маленький перебой, я уверен. Игра Воображения, парень, — ты бы услышал перебои в любом двигателе, если он побывал под струями воды, когда у тебя в пределах досягаемости не было ни одной посадочной площадки. Да, да, так оно и есть, старая добрая Игра Воображения подбрасывает свои шуточки, так что необходимости снова проверять магнето нет.

Очень внимательно прислушиваюсь, и мне удается различить неровность в работе мотора. Правда, остается неизвестным ответ на вопрос: эта неровность — это нормально или нет? Дело в том, что я никогда доселе так внимательно не прислушивался к двигателю. Мне кажется, что, стань я так тщательно вслушиваться в работу швейной машинки, я бы услышал пропущенные стежки. Как говорят механики, нельзя ничего починить, пока не увидишь, что что-то испортилось. Так что придется подождать, пока перебои станут заметнее.

Внизу подо мной проплывают тревожные мили пустыни. Да, разница ощутимая, когда вдруг перестаешь доверять двигателю. Мне начинает казаться, и я ничего не могу с этим поделать, что чем меньше я ему доверяю, тем меньше он будет достоин доверия и в конце концов моя маленькая швейная машинка совсем испортится.

Так держать, двигатель. Я в тебя чертовски верю. Вертись, вертись без устали, маленький чертенок. Бьюсь об заклад, мне не остановить тебя, так здорово ты работаешь. Вспомни своих братьев — двигатели, которые устанавливают рекорды по продолжительности полета, которые тащили за собой самолет от аэродрома Рузвельта в Ле-Бурже. Они совсем не были бы счастливы узнать, что ты собираешься заглохнуть над пустыней, правда? У тебя много топлива, много масла, чистого теплого масла, а вокруг замечательное утро, везде сухо. То, что нужно для полета, согласен? Ну да, определенно, сухое замечательное утро.

Я спешу, меня всего охватила спешка. Теперь мне все равно, учусь я или нет, единственное, что меня сейчас волнует, — это чтобы двигатель работал исправно и чтобы мы поскорее добрались до Калифорнии. Учеба — это маленький блуждающий в тумане огонек, который исчезает, стоит лишь моргнуть глазом или мысленно отвлечься на что-то другое. Когда я тороплюсь, самолет подо мной превращается в безжизненную вещь, я просто лечу на машине по воздуху, при этом я устаю и ничему не учусь.

Впереди, на горизонте, появляется первый поворот железнодорожной колеи, а по обе стороны от него — Деминг, штат Нью-Мексико. Мы доберемся до Деминга в неплохой форме, а, двигатель? Конечно, доберемся. А за Демингом будет Лордсбург, а там, Боже мой, там и до дома недалеко, правда? Главное, чтобы ты, мой Друг, неустанно продолжал пыхтеть. Чтобы продолжал крутиться.

Под нами проплывает Деминг, сразу за ним опять появляется дорога, и мы летим дальше вдоль нее. Затем появляется Лордсбург. Двигатель совершенно не в чем упрекнуть. Оставив Лордсбург позади, я вылетаю за пределы имеющейся у меня карты в Аризону. Но если я буду держаться дороги, она точно приведет меня в Таксон. Я сижу в кабине и наблюдаю, как под нами, покачиваясь, движется земля. Теперь, без карты, горы выглядят полной неожиданностью, словно здесь лежит еще не исследованная территория. Моя следующая карта начинается от Таксона.

Дорога начинает виться, пробираясь по склону скалистого холма. Справа — глинобитная хижина, слева — группа построек, охраняющих озеро. Его поверхность гладкая, словно моторное масло. На ней нет ни малейшей ряби.

Когда не знаешь точно, где находишься, то, естественно, просыпается нетерпение. Ну, где ты там, Таксон? За этим поворотом? За этим? Ага, все хорошо, Таксон… Что ж, поспешим.

Мы опускаемся в пустынную долину, от склонов обрамляющих ее холмов отражается эхо. В Таксоне нужно глядеть в оба — здесь большой аэропорт и большие самолеты. Э, да я не встречал других самолетов от самой Алабамы! Даже над Далласом ни одного не было. А говорят, что в небе тесно. Хотя, возможно, первая тысяча футов небом не считается. И вот он появляется впереди — внезапно, как в кино, когда впередсмотрящий кричит с мачты парусника «земля!», а камера поворачивается и ловит в объектив землю на расстоянии каких-то ста ярдов[26]. Вот в облаках сверкнуло серебро — это летит самолет. Транспортный, заходит на посадку в Международный аэропорт Таксона. Транспортник. Он выглядит таким чужим, словно это не самолет, а рисунок самолета, сделанный маслом, который по невидимым рельсам скользит к посадочной полосе.

Справа от нас обитает гигант — авиабаза ВВС Дэвис-Монтэн. Взлетная полоса там длиной в три мили. Я бы мог с запасом сесть поперек нее, но тяжелым, как гора, самолетам, что поднимаются с базы, иногда требуется каждый фут этой огромной длины, чтобы оторваться от земли. Что за способ летать!

Вон там, прямо около стоянки, я как-то стоял один — двигатель моего боевого самолета не желал запускаться. Что-то не так было с воспламенением. Какое угодно топливо можно было подать в камеры сгорания — воспламеняться оно не желало… Я никак не мог заставить его сделать это. Я уже принялся серьезно рассматривать идею засунуть в сопло горящую газету, а затем помчаться в кабину и открыть рукояткой газа доступ туда распыленного топлива, но тут подвернулся механик и починил систему воспламенения, прежде чем я успел найти газету и спичку. А все-таки интересно, что бы тогда произошло?

Еще один самолет, маленький, летит по небу ниже меня. Я в качестве приветствия качаю из стороны в сторону крыльями. Он не заметил. Или заметил, но не знает, что это означает приветствие. Выходит из моды традиция качать крыльями, говоря тем самым «привет, не волнуйся, я тебя вижу». Ну что ж, я все равно буду ее придерживаться. С моей стороны это — дружеский знак. Кто знает, может быть, мне удастся снова ее возродить? Чтобы все покачивали крыльями при встрече. Реактивные транспортные самолеты, бомбардировщики, легкие самолеты, служебные самолеты всяческих фирм. Хм. Это, пожалуй, будет несколько чересчур. Наверное, лучше всего, если традицию станут поддерживать лишь немногие.