— Понял?! Понял, как мы их?! — восторженно орет Литовский, размахивая прямо перед лицом своим окровавленным оружием. — Всех убьем! А-а!

Васнецов с ужасом замечает, что взгляд его товарища совершенно безумен, сейчас в нем смерть, жуткая, торжествующая, хохочущая.

— Давай! Вперед! Ну, что же ты?! — неистовствует Литовский.

И Витька, покачиваясь, встает, неуверенно перешагивая через распростертое на полу тело. Вокруг уже никого нет, оставшихся в живых бельгийцев добивают где-то в дальних углах здания, извлекают спрятавшихся под койками, в кладовках, выволакивают наружу и забивают насмерть ударами железных прутов и тяжелых ботинок. Забивают сладострастно с хрипом и радостной выплескивающей наружу только что пережитый страх матерщиной.

Вскоре все кончено. Ни одного живого бельгийца в лагере не осталось.

— Скорее, скорее! — торопит вооруженный трофейной винтовкой Тарасюк.

Солдаты, наспех расхватав добытое оружие, грузятся в принадлежавшие охране джипы, набиваются в грузовичок, возивший продукты из города. Набиваются под завязку, также как в переполненные в час пик автобусы, плотно вжимаясь друг в друга разгоряченными телами, облепляя подножки, забираясь на капоты и крыши кабин. Мест на всех все равно не хватает. Головной джип нетерпеливо сигналит и переваливаясь ползет к выходу из лагеря. Небольшая колонна выстраивается следом. Те, кто не смог отвоевать себе место в машинах бегут рядом.

— Малый ход! — орет с переднего сиденья головного джипа Тарасюк. — Кто не вместился, топает рядом, через три километра меняемся. Не боись, братва! Никого не бросим, уходить, так вместе!

Васнецов бежит, задыхаясь в пыли и выхлопных газах, судорожно вцепившись левой рукой в низкий борт продуктового грузовичка, правая все еще сжимает теперь уже бесполезный прут. Легкие, кажется, сейчас вывернутся наизнанку, поднявшаяся откуда-то изнутри мокрота, сворачивает горло в тугой узел, мешая дышать. Он пытается отплюнуться от этой мерзости, но вязкая тягучая слюна лишь размазывается по подбородку. Ноги наливаются свинцом и лишь по инерции продолжают сменять одна другую, еле выдерживая заданный темп. Колени ощутимо подрагивают, вот-вот одно из них должно бессильно подломиться под весом его неимоверно отяжелевшего тела. Сколько уже продолжается этот бег? Сколько еще может выдержать слабая человеческая плоть? Нет ответа…

Кто-то спрыгивает с машины, совсем рядом с ним, примеривается к его шагу и, оказавшись рядом, хрипит прямо в ухо:

— Давай, братуха, лезь в кузов, теперь я ножки разомну!

Это спасение, только сейчас он ясно понимает, что еще несколько секунд этого бега и он не выдержал бы. Просто упал бы лицом вниз на пыльную дорогу, прямо под ноги бегущим рядом солдатам. Теперь же он спасен, надо просто запрыгнуть в кузов, занимая освобожденное для него место. Однако обессилевшие руки все никак не могут сделать необходимый рывок, подтягивая тело на спасительный борт. Чьи-то сильные пальцы вцепляются ему под мышки и выдергивают прямо из-под накатывающихся колес, еще кто-то тянет за шкирку. Под натужное всхрапывание и добродушный мат, его все-таки втягивают в кузов и он еще с минуту тупо смотрит, на бегущую под колеса буро-коричневую ленту грунтовой дороги, все пытаясь отдышаться, выхаркать набившуюся в горло пыль.

Васнецов сам не заметил, как задремал, вернее впал в какое-то пограничное состояние между сном и явью, одновременно, видя и галдящих в кузове грузовика бойцов и убегавшую назад стену леса, но как бы не присутствуя здесь, не слыша что вокруг говорят, не умея даже двинуть рукой или ногой. Так в полном оцепенении и ехал он куда-то неизвестно куда по чужой африканской стране, будучи здесь рядом со своими товарищами и, тем не менее, отсутствуя в этом мире, прочно выпав из реальности. В какой-то момент он заметил, что все еще держит в руке вырванный из кроватной спинки прут с облупившейся голубой краской, кое-где покрытый подозрительными бордовыми потеками. «Это же кровь», — вяло и отстраненно подумал он и, сделав над собой немалое усилие, разжал пальцы. Ему не хотелось, чтобы покрытая чужой кровью железка оставалась в его руке. Прут мягко скользнул из ладони, но в тесноте кузова не упал, а так и остался стоять, прижатый чьей-то ногой к колену Васнецова. Это было противно, но сил отбросить ненавистную железяку не было. Его вдруг начало трясти, как в лихорадке, скручивая все внутренности узлами. Это выходил из организма пережитый страх. Он с ужасом глядел на неестественно возбужденные перекошенные гримасами, раскрасневшиеся лица бойцов, но почему-то вместо них видел лишь посиневшего бельгийца с вытекшим глазом, конвульсивно дергающегося на пыльном загаженном полу. Спасаясь от этого видения, он крепко зажмурился, а когда открыл глаза, перед ним уже мелькали ветхие припорошенные пылью постройки туземной деревеньки.

Вздымая целые тучи пыли машины, и облепившие их пешие солдаты вырвались на набережную. Здесь стояли уже настоящие каменные дома. Просторные уютные двухэтажки в колониальном стиле. На одной из них слегка колыхаясь под налетающими порывами ветра висел трехцветный бельгийский флаг. «Таможня» гласили огромные грязно-серые буквы на вывеске над входом. На узком балконе второго этажа скучал вооруженный карабином негр в пятнистом комбинезоне. К покосившемуся дощатому пирсу привалился речной паром, такой же унылый и убогий, как вся давным-давно запущенная пристань. Разделяющая страну на бельгийскую и французскую часть река Конго лениво катила свои мутно-коричневые воды, кружась медленными водоворотами и сонно хлюпая о берег мелкими волнами.

— Заворачивай на паром! Заворачивай! — сипел давно сорванной глоткой Тарасюк, размахивая руками.

Подавая пример остальным головной джип, сбавив скорость и шумно рыча на пониженной передаче, осторожно вкатился на угрожающе заскрипевший под его тяжестью пирс. На борт парома вел опущенный сейчас настил из оббитых жестью толстых досок. Команды парома на борту видно не было, и маневру машины никто не препятствовал. Лишь чернокожий часовой на балконе таможни, удивленный разворачивающимися внизу событиями, что-то прокричал Тарасюку, сложив рупором ладони. За ревом машин его никто не услышал, а сержант только досадливо отмахнулся, не до тебя, мол, сейчас, макака.

Однако настырный страж порядка все никак не унимался, речь его из удивленной, явно сделалась угрожающей. А потом он и вовсе вскинул к плечу свой карабин, недвусмысленно демонстрируя намерение открыть по нарушителям огонь. Кто-то из солдат пустил в сторону не в меру усердного часового короткую очередь. Не попал. Пули зло взыкнули над головой негра плющась о бетонную стену таможни, оставляя на ней россыпью отметины битой штукатурки. Этого вполне хватило, чтобы полностью охладить весь воинственный пыл пограничника. Стремительно присев он тут же скрылся внутри таможенного поста, и больше никаких попыток остановить нарушителей порядка не предпринимал.

Машины одна за другой вползали на борт парома. Грузовик решили бросить у пирса, уж слишком не надежной выглядела трещавшая под весом джипов и грозившая ежеминутно развалиться конструкция, так что решили не рисковать понапрасну. Из команды удалось обнаружить в каюте лишь одного мертвецки пьяного капитана. Морской волк оказался белым и даже понимал тот французский, на котором объяснялись солдаты. Когда его с трудом разбудив, вытащили на верх и потребовали переправить паром через реку, капитан загнул такую длинную тираду, что даже не уловив смысла, а ориентируясь только на интонацию бойцы преисполнились к нему не малым уважением. В конце концов, при помощи довольно бегло объяснявшегося на французском Литовского и ствола винтовки Тарасюка, которым сержант время от времени непринужденно тыкал в капитанское брюхо в процессе беседы, соглашение между высокими договаривающимися сторонами было достигнуто. Капитан соглашался вести паром к находящейся на другом берегу реки деревеньке Мбеле, где находился французский пост, а Тарасюк в свою очередь обязался выделить ему в помощь несколько сообразительных солдат и прекратить размахивать перед его носом винтовкой.