Тарис стала падать, лишившись опоры. Толстяк подставил руки, но я оттолкнул его со всей силы:

— Не сметь!

Никто, кроме меня, не коснется этого тела. Кем бы оно ни было.

Я подхватил ее на руки безвольную, легкую, как пушинка одуванчика. Холодную, как труп. Разве что тело сохранило мягкость и податливость, не задеревенело. От холода стыли пальцы, будто ее извлекли из рефрижератора. Голова свесилась с моего локтя, волосы струились мягким пшеничным водопадом. Подбородок задрался, демонстрируя безупречный изгиб тонкой нежной шеи, пухлую верхнюю губу и ровный ряд белых зубов. На щеки ложилась тень длинных ресниц.

Прежде я не понимал в полной мере, насколько она совершенна. Не рассмотрел. А эта уязвимость, бесчувствие… Если все это станет принадлежать Этери… вероятнее всего, утратит такое трогательное очарование. Но сейчас я видел Тарис. И буду видеть до тех пор, пока Этери не пробудится, не заявит о себе.

Зорон-Ат подкатил медицинскую кушетку. Я аккуратно уложил тело, метнулся к полотенцам и прикрыл наготу. Толстяк не имеет права смотреть на нее. Никто не имеет права. Тарис лежала, будто спала нездоровым беспробудным сном. Но грудь не вздымалась от дыхания. Я прислушивался, стараясь хоть что-то уловить, но ответом была лишь тишина и едва различимый шум двигателей.

Я сжимал тонкие ледяные пальцы, пытаясь согреть, но это было неосознанным жестом. Глупой попыткой не бездействовать. Я посмотрел на толстяка, который не отрывал глаз от спокойного восхитительного лица:

— Что теперь?

Он тоже хотел коснуться ее руки, но будто опомнился и отстранился:

— Только ждать, ваше превосходительство.

— Сколько?

Он покачал головой, вздохнул:

— Я не знаю. — Какое-то время молчал: — Я опираюсь лишь на два научно описанных случая. Два примера не могут служить статистическим показателем. В одном случае пробуждение случилось через двадцать три часа сорок одну минуту. Во втором — понадобилось шестьдесят три часа двенадцать минут.

— И в обоих случаях вымещение удалось?

Зорон покачал головой:

— Те, кто исследовал этот вопрос, сходятся во мнении, что чем позднее происходит пробуждение, тем меньше вероятность удачного исхода.

Я вновь заглянул в прекрасное безмятежное лицо, сжал тонкие пальцы. Поднес к губам, будто хотел своим дыханием пробудить жизнь. Шепнул, едва слышно:

— Дыши.

Глава 15

Конечно, чуда не произошло. Не помню, сколько мне было, когда я перестал верить в сказки. Кажется, лет в восемь. Тогда, когда отец взялся за плеть. Тогда и рухнул безмятежный мир.

Я долго сжимал тонкие ледяные пальцы, наконец, отпустил. Зорон-Ат будто очнулся, только и ждал, когда я отстранюсь. Деловито подкатил приборную панель и стал невозмутимо облеплять Тарис датчиками. Казалось, в этот момент он уже напрочь забыл о моих угрозах, научный интерес вытеснил все остальное. Он менялся, как мифический оборотень. Будто по щелчку пальцев. Несколько минут назад передо мной был дрожащий, обливающийся потом слизняк. Теперь же лицо было сосредоточенным, матовым, ровным.  Движения размеренными и точными.

Пальцы больше не тряслись.

Он прилепил датчики к белым вискам Тарис, развернул пульсирующую диаграмму и даже улыбнулся. Едва заметно, но в этой скупой улыбке сквозило удовлетворение.

— Чему ты улыбаешься?

Он повернулся:

— Мозговая активность все еще продолжается, ваше превосходительство. Она еще жива.

— Она нас слышит?

Толстяк покачал головой:

— Не думаю. Склоняюсь к мысли, что мозг оценивает состояние тела и пытается запустить жизненные процессы.

— То есть, это не равнозначно разуму? — я замер в ожидании ответа.

— Боюсь, что нет, — он вновь покачал головой. — Я отслеживаю физические параметры. Будет жить тело — будет жить и мозг. Но останется ли разум, память, зрение, слух или речь — я не в состоянии это спрогнозировать. Вопрос слишком мало изучен.

Я стиснул зубы, интуитивно заложил руки за спину, сцепил пальцы. Шумно дышал, слушая, как в висках забился пульс.

— Теперь ты заявляешь, что есть риск увечья? Что благородная Этери после пробуждения может оказаться слепой, глухой или немой? Или безумной?

— Риски есть всегда, мой карнех. Это неизбежно и естественно. Нужно уметь смотреть философски. Даже банальная простуда может обернуться смертью. Организм — слишком сложное устройство.

— Философски?

Я не сдержался. Молниеносно обогнул кушетку, ухватил толстяка за шею и приложил об стену:

— Я посоветую архону взглянуть философски и обратиться к символизму. Язык, глаза, уши, только потом голова. Твоя жизнь напрямую зависит от ее жизни.

Зорон-Ат будто опомнился. Словно щелкнули пальцами, и он из увлеченного медика вновь обратился дрожащим ничем:

— А если она выживет, мой карнех? Меня помилуют?

— Смотря кем она выживет.

Я отстранился, отошел подальше. Долго с усилием тер глаза, надбровные дуги, которые вновь заломило от напряжения. Из жирного ланцетника так и сыпалось дерьмо: новость за новостью. Казалось, ему не будет конца.

Я вновь посмотрел на толстяка. Он опять покраснел, залоснился. Снова нервно утирался салфеткой, руки тряслись.

— Я хочу знать все. Все, чем может обернуться это проклятое вымещение. Все, что должен был знать перед тем, как начать! Говори!

Он сглотнул, покачал головой, даже выставил раскрытые ладони:

— Это все, мой карнех. Клянусь! Все, что я могу предположить. Я все сказал.

Я сел на кушетку, прислонился затылком к стене, положил сцепленные руки на макушку и смотрел в потолок. По сути, что еще я хотел услышать? Было сказано все. Отяготить ситуацию еще больше было просто нечем. Он допускал крах за крахом. Но Зорон-Ат не видел чужих метаний или горя. Они были всего лишь очередными жабами: и Тарис, и, даже благородная Этери. Жабами, которых он резал без колебаний и малейшей жалости. Будто в угаре.

Как архон мог так слепо поверить этому ланцетнику? Впрочем, надежда убитого горем отца сделала свое дело. Он зацепился за возможность. И я зацепился…

Я никогда не отличался особой сентиментальностью или неуемной склонностью к рефлексии. Но за последние дни не узнавал себя. Все мысли были о девчонке. Все до единой. Все отошло на второй план, померкло. И самое отвратительное, что я уже не понимал, кого именно хочу вернуть. Тело Этери или саму Тарис. Будто сам для себя прикрывал одно другим. И если бы не приступ чудовищной ярости — я бы помедлил с метатором. По крайней мере, на какое-то время.

Но ничего не вернуть. В который раз оставалось лишь пожалеть, что нельзя отмотать время назад. Исправить ошибки.

Дрогнула дверь, на пороге показался Пруст. С подносом. Он вытянулся, насколько мог:

— Обед, ваше