Перед ним каракатица. Эта дрянь, как никакое другое животное, может менять свое обличье, приспосабливаясь к окружающей среде. Кроме того, осьминог может мгновенно или частично приобретать окраску окружающей среды, копировать ее формы, от круглых камней до плоских скал, мягко колышащегося мха и однотонного гладкого песка. Этот экземпляр распластался так, маскируясь под скальную плиту, что стал толщиной в несколько положенных друг на друга листков бумаги.

Он нырял несколько раз, уверенный, что осьминог под ним, и все не мог выстрелить, а тварь уползала вниз, зарываясь в песок. Но осьминог должен заботиться о дыхании и обнаруживается по одной маленькой дырочке. Гарпун входит прямо в дыхательное отверстие.

Память достает ту полуминуту, когда осьминог извивается на гарпуне и все восемь щупалец не могут ему помочь. Но все же пленник и жертва освобождается и убегает, соскальзывая с гарпуна, выстреливая облачком чернил.

У Дэвида несколько крупных рыб. Они снимают ласты и ложатся на песок. Над ними небо… Океан плещется рядом.

— Когда ты уезжаешь? — спрашивает он.

— Через две недели.

— Жаль. Можно было бы поехать на настоящую рыбалку. Сейчас рановато.

— Ничего не поделаешь.

Потом они уносят снаряжение в машину, переодеваются, едут в кампус…

Сняли с маршрута его блистательно. Полицейские, остановка, мгновенно, как из-под земли, появляются люди не в камуфляже даже, а в каких-то телогрейках, и идет расстрел обеих машин. Автоматы с глушителями, гильзы обильно падают под сапоги и скаты. Ни одна пуля не достается ему. Потом появляется вертолет и очень низко зависает. Его выволакивают из машины и буквально втаскивают внутрь аппарата. Все. Потом наркоз и нары…

…Подобно кораллу сидит на ветхой свае губка. Нигде и никогда человеческие глаза не увидят такого алого цвета. На глубине нескольких метров этот неописуемый цвет поглощается слоем соленой воды и превращается в неподдающийся определению тон, темно-коричневый с красным оттенком. Только цвет фотовспышки возвращает губке ее естественную окраску на любой глубине…

Сотни и тысячи полипов объединены в одной веточке кораллового кустика. Медленно и непрерывно, веточка за веточкой, колонии кораллов образуют постепенно целые горы и острова…

О том, что должно произойти что-то, я стал догадываться в середине февраля. Мне нездоровилось. Однажды утром, когда девка открыла люк, чтобы бросить мне мою пайку и пластиковую бутылку с каким-то пойлом, я даже не приподнялся. Глаз не раскрыл. Простуда давно сидела во мне, распускала тонкие ножки морока, яд свой впрыскивала в капилляры. А там, наверху, не различали печального состояния пленника. Блажь и капризы.

Дедушка Бадруддин сам спустился в подвал и осмотрел меня.

— Почему вонь у тебя такая в помещении?

— Дед.

— А?

— Ты за что меня сюда определил?

— А ты умный?

— Нет, наверное.

— Оттого и сидишь в зиндане. Жали кези.

— Переводчика прошу и адвоката.

— Щенок ты. Вот что я сказал. Но не трус.

— Трус как будет?

— Киллов. Тебе что, учебник родного языка принести?

— Принеси мне яду, дед.

— А кто мне отдаст деньги за труп?

— А ты на мне заработать хочешь?

— Хочу, — скромно признался он.

— Хотеть не вредно.

— Ты заболел, похоже.

— Есть немного.

— Ладно. Воняет тут у тебя. Лезь наверх.

Наверху уже стояло корыто с горячей водой. Но прочие декорации мне были незнакомы. Последнее, что я помнил, — комната Бадруддина.

— Раздевайся. Ботинки снимай.

— Трудно это.

— Ноги распухли?

— Ага.

— Снимай. Носки?

— Сгнили.

— Свинья свиньей.

В корыте я просидел до тех пор, пока вода не остыла. Отскребался, снимал коросту грязи. Разглядывал себя. Не так много я провел времени в зиндане, но являл собой печальное зрелище.

Наконец я вылез, взял огромное грубое полотенце, растерся до изнеможения, завернулся в него, сел на коврик и стал ждать. Дедушка появился вскоре. Бросил мне штаны, шерстяные носки, чуньки войлочные, рубаху.

— Есть будешь?

— Не хочу.

— Неправильно это.

В дом меня на этот раз не пригласили, но в подвал он передал мне корзинку — яйца, вяленое мясо, хлеб, зелень. И пол-литра чачи в бутылке стеклянной, заткнутой пробкой. Девка спустилась вниз и переменила войлок и одеяла. Потом, глумясь и криво улыбаясь, распылила из баллончика дезодорант.

Парацетамол был завернут в салфетку вместе с рулончиком туалетной бумаги. Даже кавказский плен стал для меня принимать очертания какого-то балагана, игры в обстоятельства. Так и будет до конца жизни — не любовь, а стихи с чебуреками, не война, а байки омоновца. А если смерть, то от поноса.

Впрочем, «передача с воли» оказала на меня мгновенное благотворное действие. Я стремительно выздоравливал.

Сны не приходили, и я стал обдумывать план побега.

…Харлов оказался в моем подвале в конце февраля. Его загнали внутрь ударом сапога, даже не развязав рук, стянутых сзади куском провода. Стянутых так, что, когда я раскрутил запястья, он еще с четверть часа не мог пошевелить пальцами, распухшими, почти синими.

— Без рук могли оставить, суки, — пробасил он сипло, сбросил сапоги и повалился на мои нары. Спать теперь предстояло по очереди, но я рад был несказанно. Большего подарка судьба не могла мне сейчас сделать.

Он заговорил примерно через час.

— Грозный наш.

— Как наш?

— Легко. Ты что? Давно тут паришься?

— С зимы, что ли. Уже не помню.

— А как в плен попал?

— К бабе приехал в Брагуны и попал.

— Откуда?

— Из Питера.

— Ты кто?

— Журналист.

— Тогда понятно. А я капитан ракетных войск и артиллерии.

— И что теперь?

— Менять будут. Или в горы потащат. Может, расстреляют.

— Хорошо бы.

— Чего?

— Да надоело все.

— Ты хоть знаешь, что вокруг происходит?

— Вот именно, что не знаю.

— Грозный наш. Чечены бегут. Равнина наша.