Костя взял папку, пролистал, глядя на числа, понял, что подготовить такой материал ни за тридцать минут, ни за сутки невозможно, кивнул на кресло и, сдерживая радость, спросил:

— Почему же не докладывали?

— Вы, Константин Николаевич, по делу Нестеренко работали, — продолжая стоять, ответил Мелентьев и, опережая повторное предложение сесть в кресло, сказал: — Разрешите мне у себя быть? Я звонка жду. — Субинспектор лгал, не хотел видеть Костю, когда тот прочитает до конца.

— Я позвоню, — Воронцов кивнул рассеянно.

Закрывая дверь, как уходя от тяжелобольного, Мелентьев подумал: “Ох и не скоро ты позвонишь, мальчик”.

— Даша, — растерянно сказал Костя, рассматривая фотографию. — Дашенька, а ты, оказывается... Латышева... — и замолчал.

Костя прочитал материалы о Даше Паненке, сложил аккуратно, подровнял и начал снова, теперь уже вслух, тихим заунывным голосом. Отложив бумаги, он отыскал самый лучший глянцевитый лист и стал писать рапорт на имя руководства. Костя старательно выписывал заглавные буквы, строчки у него получались ровные и красивые, чего раньше ему никогда не удавалось. Он писал автоматически, не думая. “Я — предатель. Ясно и просто, как пуля, назначение которой понятно и однозначно”. Костя писал легко и без остановок, чего никогда бы не смог сделать, пиши он о другом человеке. Неожиданно на фразе “человек, вступивший в преступную связь с уголовным элементом” Костя запнулся.

— Преступная связь, — сказал он вслух и посмотрел в потолок, — меня же будут допрашивать...

Костя отложил ручку и задумался. “Что же я отвечу? Я гулял с ней, мы ели пирожки на углу Столешникова и Петровки... Один раз я ее поцеловал... в щеку...” “О чем вы разговаривали?” — спросил себя прокурорским голосом Костя Воронцов и ответил: “Не помню. О моей работе никогда разговор не заходил, и никаких вопросов гражданка Латышева мне не задавала”.

— А ведь не задавала, — повторил он вслух и подумал: а знала ли она вообще, где и кем он работает?

Сотрудник уголовного розыска, большевик Константин Николаевич Воронцов отступил, и его место занял двадцатипятилетний парень Костя, которого в детстве за неуступчивость и упрямство звали Дубок.

“Знала, не знала?” — метался Костя. Так ведь не спрашивала. Взгляни на себя в зеркало, парень. Зачем бы ей, Паненке, тратившей за вечер больше, чем ты получаешь в месяц, шляться с тобой по улицам?

И он видел ее глаза, прозрачные, насмешливые... Однако было в них что-то теплое, ему, Косте, дареное. И не спрашивала! Как взвилась, когда он, стоеросовый, заговорил об уголовниках!

Костя приподнялся с кресла, сердце упало, как всегда, неожиданно. Он покачнулся, почему-то вспомнились строчки: “...потерпевший Лапиков был в больнице допрошен дважды, однако никаких показаний на Паненку не дал. Со слов медсестры, Лапиков сказал: “Я ей прощаю”, — что подтверждает...”

— Так удавись же! — Костя, отбросив тяжелое кресло, заметался бестолково по кабинету. Подвело его не сердце, а ноги, которые вдруг исчезли, словно их никогда у Кости и не было. Он оказался на полу, как ему казалось, в полном сознании, но без ног. Он их не чувствовал и не видел, стал шарить руками: надо отыскать, без ног никак нельзя. Глупость какая, сердился Костя, я же без них не встану. Телефон зазвонит, хуже, войдет кто... Константин Воронцов сидит на полу...

— А вопросов она не задавала, — прошептал Костя.

— Я и не сомневаюсь, — ответил Мелентьев, сидевший у дивана на стуле. — Вздремнул, Костя, — субинспектор просматривал бумаги, делал пометки. — Ты понимаешь, что получается, начальничек, — это неожиданное “ты”, и приблатненные обращения, и то, как Мелентьев причмокнул, заставило Костю протереть якобы заспанные глаза.

Он принял предложенную игру, благо выхода у него иного не было. Ведь не спросишь, где же я валялся, субинспектор? И как это он меня уложил на диван? И сколько времени прошло? И какой сегодня день недели и число? А завалился большевик Воронцов от мещанского чувства к... Костю предупреждающе ударило, мол, не рассуждать, а то наподдам всерьез. Видимо, удар отразился на его лице, потому что Мелентьев, взглянувши было на “начальничка”, быстро отвел глаза.

Костя пошевелил пальцами ног — получилось, и тогда он нагло заложил один сапог за другой, потянулся и сказал:

— Ты извини, что я развалился, субинспектор. Так что получается?

— Паханы воровские на сходку собираются, — произнёс Мелентьев задумчиво. — Несколько источников это утверждают. Однако ни день, ни место назвать никто не может. А как бы сладко узнать! Несколько нелегалов, которых мы разыскиваем, там наверняка окажутся. Остальных — в домзак, на промывку мозгов.

— Мозги ихние нам ни к чему, нам души их нужны, — возразил Костя.

— Какие у них души, начальник? — усмехнулся субинспектор, оттягивая резавший шею воротничок и думая о том, что надо бы отказаться от горячих калачей. — Воровская элита, ты уже не мальчик, знаешь вора в законе...

— Его женщина родила? — перебил Костя. — Он грудь материнскую сосал? Когда-то, пусть совсем маленьким, он был человеком?

— Продай ближнего, ибо ближний продаст тебя и возрадуется, — ответил Мелентьев, снял пенсне и убрал в карман. — Такова воровская мораль, а слезливые песенки, больная мама, девчонка, оставшаяся на воле, клятвы — все для фраеров, Константин Николаевич. Сколько я видел обворованных матерей и проигранных в карты девчонок! Если они тебе раз приснятся, в холодном поту проснешься. Какие души? Отрезанный ломоть...

— Не верю, — вновь перебил Костя. — И у Корнея есть душа...

— Он десятки друзей предал!

— Есть, — упрямо повторил Костя, — добраться бы до нее! — он осторожно сел, сосредоточился и встал, дошел до стола, но кресло валялось в двух шагах. Костя жалко улыбнулся и присел на стол.

— Константин Николаевич, давайте вернемся на грешную землю. Нам нужно знать день и место сходки. В случае удачи Сурмина...

— А в случае его смерти?

— Необходима с Сурминым постоянная связь. Подход к нему у нас только один, — Мелентьев смотрел на Костю до тех пор, пока тот не поднял глаза, — Даша Латышева.

— Нет.

— Да, — Мелентьев кивнул и вышел. Костя смотрел на валявшееся кресло и думал: вот бы добраться до него, сесть нормально, тогда все проще, разберусь, придумаю...

А в кабинете субинспектора сидела Анна Шульц, опустив голову с тяжелой копной волос, разглядывала свои тонкие пальцы, сцепленные до белизны в суставах. Мелентьев крутил лежавшее на столе пенсне и молчал.

— Я что-то сделала не так? — Анна еще крепче сжала пальцы, до боли.

— Анна Францевна, вы мужественная, — Мелентьев махнул рукой, устало улыбнулся. — Вот и я заговорил штампами. Вы красивая, замечательно смелая женщина. Я вам очень благодарен, — а сам подумал, что если бы красавица позвонила и там осталась бы...