Вспоминая прошлое, он незаметно задремал и увидел во сне Елену. Отгоняя мух, она жадно доела за Настей морковно-яблочное пюре, потом побледнела, схватилась за живот и упала…

В комнату без стука вошел Жарынин, саркастически осмотрел дремлющего на кровати соавтора и сурово спросил:

— Отдохнули?

— Немного, — потянулся Кокотов.

— Вам привет от девочек!

— От каких еще девочек? — удивился автор «Полыньи счастья».

— От Валентины Никифоровны и Регины Федоровны. Вальке вы даже, по-моему, понравились. Не упустите: забористая женщина!

— Я сюда не для этого приехал!

— Коллега, нам неведомо, зачем мы все пришли в этот мир. Откуда вы можете знать, для чего приехали сюда, в «Ипокренино». Но точно не для того, чтобы дрыхнуть. Не спи, не спи, художник! За работу! Пройдемте ко мне!

Странно сказать, но автор «Полыньи счастья», морально ослабленный воспоминаниями, подчинился беспрекословно. Очутившись в номере режиссера, Андрей Львович в приоткрытую дверь ванной увидел свою занавесочку с розовым нерушимым Советским Союзом, и сердце его снова заныло от обиды. В комнате все так же пахло табаком и хорошим одеколоном, а на письменном столе симметрично расположились початая бутылка перцовки и две мельхиоровые наполненные рюмочки. На блюдце красовался любовно нарезанный и художественно выложенный соленый огурец, а рядом покоился вынутый из трости стилет. На тонком лезвии осталось белесое семечко.

— Ну-с, — произнес Жарынин, выверенным движением берясь за рюмку, — за Синемопу!

— За что-о?

— За Си-не-мо-пу! — по слогам повторил соавтор.

— А что это?

— Не что, а кто! Муза кинематографа.

— А разве такая есть?

— Конечно. Десятая. А вы не знали?

— Не-ет, не помню…

— А девять остальных хотя бы помните?

— Конечно.

— Называйте!

— Зачем?

— Да вы просто не знаете! — обидно засмеялся Жарынин и отпустил рюмку.

— Знаю.

— Ну тогда перечисляйте!

— Терпсихора, Мельпомена… — бодро начал Кокотов.

— Хорошо, дальше!

— Талия, Клио…

— Четыре. Отлично! Дальше?

— Урания…

— Великолепно! Пять. Еще!

— Ев… Евтерпа…

— Прекрасно! Шесть. Ну, напрягитесь!

— Э-э-э… Забыл… — ненавидя свою дырявую память, сознался Андрей Львович.

— Вы что заканчивали, я запамятовал?

— Пединститут.

— Ну что ж, для пединститута вполне прилично. Может, звонок другу?

— Не откажусь.

— Считайте, что вы мне уже позвонили. Запомните и передайте другим: Полигимния — муза сочинителей гимнов. Не путать с Полигамией! Музой измены. Семь. Эрато — муза лирической поэзии. Восемь. Вы же писали в юности стихи?

— Писал.

— Должны знать. Каллиопа — муза эпоса. Девять. И, наконец, Синемопа — муза синематографа! Десять. За Синемопу!

Выпили. Хрустнули огурчиком. И Кокотов почувствовал, как в животе затеплилась надежда на то, что жизнь все-таки не напрасна. Мысли пришли в веселое движение.

— Дмитрий Антонович, а как зовут одиннадцатую музу? — спросил он, улыбаясь.

— Одиннадцатую?

— Да, одиннадцатую.

— Хм… И что же это за муза?

— Не догадываетесь?

— Нет…

— Звонок другу?

— Пожалуй.

— Это очень важная муза. Может быть, самая главная теперь.

— Ладно, сдаюсь!

— Те-ле-мо-па! — победно произнес Кокотов и указал пальцем на телевизор.

— Неплохо, коллега! За Телемопу! Она нам скоро понадобится.

Выпили по второй. Потом и по третьей — уже без тоста. Доели огурчик. Жарынин вытер и убрал клинок в трость. Писатель, пережив прилив алкогольного энтузиазма, снова закручинился, а режиссер, посасывая нераскуренную трубку, некоторое время как загипнотизированный молча смотрел за окно на сияющий куполок дальней монастырской колокольни.

— А если она не погибла? — вдруг спросил он.

— Кто?

— Ваша Ника.

— Нет, она разбилась. Это точно!

— А все-таки!

— Допустим. И что же?

— Пока не знаю.

— Почему же тогда она не приехала к Львову? — растерялся Андрей Львович.

— А вдруг она страшно изуродовалась в катастрофе? Даже фронтовики, потеряв на войне руку или ногу, боялись домой возвращаться. Вдруг жена не примет калеку? А тут юная девушка! Представьте, коллега: звонок в дверь. Львов открывает и видит на пороге… Господи! Нет! О нет!! — Режиссер исказил лицо и закрылся растопыренными пальцами, будто увидал кошмар.

— Да ну вас к черту! — разозлился Кокотов.

— Напрасно вы обиделись! Вот я вам сейчас случай расскажу. У нас в доме, в первом подъезде на четвертом этаже, жила молодая семейная пара, офицер-танкист и учительница. Его звали Павел, ее — Анфиса Андреевна. Учительниц всегда, знаете, по имени-отчеству величают. Анфиса была хороша! (Имя, кстати, тоже отличное. Не то что ваша Ника!) Молодую Мирошниченко чем-то напоминала. Помните?

— Конечно!

— Вы, кстати, какого года?

— Шестьдесят второго.

— Мальчишка! Я — пятьдесят четвертого. Так вот, любил ее муж без памяти: вечно с цветами, тортами, духами — как жених. Знали они друг друга еще со школы, встретились на городской олимпиаде по математике. Так вот, день знакомства, двадцать пятое января, был у них самый главный праздник. В этот день Павел всегда тащил жене такой огромный букет, что еле в лифт с ним помещался. Сын у них рос, Миша — отличник. Офицерам в ту пору, при Грачеве, тяжко жилось — зарплата копеечная да и ту месяцами не выдавали. Но Павел смышленый оказался мужик и вот что придумал: он в своих танковых мастерских иномарки ремонтировал и неплохо зарабатывал. У меня тогда «Тойота» была, и разбил я ее вдрызг. Так он мне тачку как новенькую собрал. Мастер! Сколько раз ему говорил: «Паша, бросай ты службу! Гиблое дело! Пока у нас президент-белобилетник, ничего хорошего в армии не будет. Открой автомастерскую — озолотишься!» А он мне: «Я, Дмитрий Антонович, потомственный офицер. Мой прадед Шипку брал! Все скоро переменится, Россия без хорошей армии долго не сможет!» А тут как раз война с Чечней. Его танковый батальон на Грозный бросили. Последний раз он жене позвонил под Новый год, мол, завтра возьмем город. Скоро приеду. Жди! Люблю. Береги сына! А потом пришли из военкомата, глаза прячут… В общем, погиб он во время новогоднего штурма Грозного. Тогда этот баран Грачев танки без прикрытия на улицы загнал — их и пожгли. Павел, сказали, сгорел в броне без остатка. Мол, извините, можем дать какой-нибудь символический пепел. Дали. Похоронили черт-те где — возле Домодедова. Кладбище огромное, могилы экскаватором роют. Сунули урночку в мерзлую землю, стрельнули в небо — и разошлись. Как же Анфиса убивалась, как убивалась! Если бы не сын, может, что-нибудь с собой и сделала бы. Месяц вообще лежала не вставая. Моя супруга от нее не отходила, нянчилась с ней, как с маленькой. Потом вдруг Анфиса вскочила, глаза горят, кричит: «Не верю! Мы не его похоронили. Я чувствую!» Оставила сына соседям, помчалась в Ростов-на-Дону, там на запасных путях в вагонах-рефрижераторах неопознанные останки хранились. Что уж она там увидела — но вернулась покорная, снова стала на работу в школу ходить. В общем, успокоилась, притихла, стала жить… А через год у нас новый дворник появился. Поселился, как и прежний, умерший от пьянства, в пристроечке к котельной. Мужик был сильно пострадавший: руки обожженные, а лицо… Помните, как у Ющенки рожа перед выборами изволдырилась?