Развернувшись, Грин спрятал кошелек, сделал несколько шагов и вновь очутился под дождем. Но на этот раз он замер, чувствуя спиной взгляд Элизабет, которая стояла за балконной дверью, прячась в шторе. Свет она не включила, чтобы он подумал, что дома никого нет. Нет, с ней он больше видеться не хочет. Но он обязательно выяснит, что за игру она затеяла. Дождь хлестал по лицу. Затекал за ворот.

Он может заболеть.

Надо выпить.

Грин прыгнул на мотоцикл, тот взвыл, крутанулся на месте и выскочил на дорогу. Прочь. Еще семь минут до «Треверберг Плаза», приличного отеля, в котором были скидки для служителей закона. Оставив железного друга на парковке, он передал ключи портье и вошел в фойе отела. Подал администратору документы, предупредил, что привезут вещи. Оплатил маленький двухкомнатный номер на неделю и, получив ключи, направился к лифту, оставляя за собой мокрые следы на паркете. Девушка-уборщица бросилась их вытирать. Наверное, его провожали взглядами.

Аксель отпер номер. Прошел внутрь. Бросил в кресло сумку, которую достал из кофра. Стянул с тела мокрую одежду и рухнул на огромную кровать. Новенький матрас принял его тело как пушинку. Эмоции распирали грудь, взрывались головной болью. Но разум был на удивление чист. Ледяная ярость выжигала все лишнее, концентрируя волю. Грин с трудом поднялся на ноги. Пошатываясь, он отправился в душ, где минут тридцать стоял под горячей, почти кипящей водой. В этом отеле вода не заканчивалась. Они подключили большую котельную. Все для клиентов.

Выбравшись из душа, он добрался до кровати и вырубился.

По меньшей мере, его желание сбылось. Одиночество. Горячий душ. И теплая постель.

17. Лоран. 1997

Запись в дневнике от 17 ноября 1997 года

Привет, дневник. Сегодня мне не хочется ничего писать, но господин П. сказал, что лучше писать, чем держать в себе, ведь если я не научусь выносить свои эмоции и чувства наружу, они сожрут меня изнутри. Сегодня была очень странная сессия. Тяжелая сессия. Пятьдесят минут как на иголках. Я пришла рассказать о том, что происходило прошлой ночью. Говорила, говорила. Минут пять без остановки. Он молчал. И только слушал, я чувствовала его взгляд, хотя смотрела в потолок. В это мгновение я его так сильно ненавидела! За то, что он лезет в душу, пытается вытащить оттуда то, что ему будет интересно увидеть. А потом побольнее уколоть. Как другой. Но он молчал. Слушал. Вообще молчал. Я все говорила. Про ночь, про то, что мне уже семнадцать, что это длится почти два года, что я не различаю, где здесь хорошее, а где плохое, что чувствую себя странно, если он уезжает в командировку и не приходит. Что уже почти не боюсь смотреть матери в глаза.

А сегодня он, господин П., спросил меня. Тихо так, по спине пробежали мурашки даже. Так вот, он спросил:

– А не кажется ли вам, Лоран, – и имя мое выделил, я аж сжалась, как будто вслед за полным именем последует наказание, – что в вас говорит не только ненависть к господину Преттингсу, но и любовь? Вы испытываете двоякие чувства и не можете в них разобраться.

– Двоякие?! – заорала я, внутренне сжимаясь от того, что господин П. назвал его имя. – Он переспал со мной, когда мне не исполнилось даже шестнадцати.

– В некоторых культурах замуж выходили в четырнадцать. И это считалось вполне нормальным.

– Но в Треверберге не так! – орала я, чувствуя, как краснеют щеки. О моей связи с Ним П. не знал. Я так и не решилась рассказать про тот момент, когда поняла, что не могу жить как прежде, что тело меня предает, а Он, такой вежливый и спокойный, такой теплый и надежный, сводит с ума. Я так и не рассказала про то, что ты, дорогой дневник, знаешь во всех деталях.

Надо сжечь. Все надо сжечь. И тебя, и свои воспоминания. И его. Расчленить и выбросить в разных частях света, чтобы он никогда больше не потревожил меня. Даже во сне.

А он, господин П., смотрел на меня своими спокойными глазами. Не улыбался. А мне так хотелось, чтобы он улыбнулся. Или обнял меня. Или сделал что-то еще. Но он просто сидел в своем кресле и задавал вопросы.

– На кого на самом деле вы кричите, Лоран?

– На вас кричу. Ненавижу вас.

И плачу. Закрылась руками и сижу реву. А сама все кручу в голове его слова про двоякие чувства. Кручу, кручу. И так паршиво становится, будто я понимаю – на самом деле он прав. И от этого еще больше его ненавижу. Потому что видит меня насквозь. Потому что смотрит не на балерину. А на меня.

– Ненавидьте, – говорит. – Я не брошу вас, даже если будете ненавидеть.

Меня простреливает, я вскакиваю на кушетке и смотрю на него. Прямо в глаза смотрю. Призывно так. Как на него, когда он в плохом настроении. За ужином, когда мать рядом. Чтобы поволновался тоже. А господин П. не реагирует. Не улыбается. Не говорит. Ждет, пока я сама найду в себе силы, чтобы озвучить мысли и чувства. Молчит. Меня разрывает это молчание, хочется вскочить, встряхнуть его за пиджак. Соблазнить.

От этой мысли бросает в жар. Сколько ему? Он младше отчима. Лет тридцать? Тридцать пять? Нет, ближе к сорока, но выглядит он как суперзвезда. И вот я уже сижу и рассматриваю его. Могла бы я…

Это не я думаю. Это что-то другое во мне так думает.

– Как, – перевожу я собственные мысли в другую тему, – я могу его любить? Он никто мне. Он изменял маме. И мне делал больно.

– Что вы чувствовали при этом?

– Честно?

– Так, как хотите ответить.

– Как будто кто-то перевязал ленты пуантов между собой, я пытаюсь танцевать, но нога не вытягивается в арабеск, ее прибивает к земле.

От новой порции откровенности щеки краснеют. Я прижимаю пальцы к коже, чувствую их жар. Глаза увлажняются, я вижу только начищенные носы ботинок господина П. Он молчит. Хорошо, что молчит. В этом молчании как-то спокойнее становится. И хорошо, что еще время есть до конца сеанса. Успокоюсь. Наверное.

– Знаете, а ведь, наверное, я сама Его соблазнила. Я смотрела на Него – как на вас сейчас смотрю. Он такой красивый, подтянутый. Седина эта его… – Я говорю механически. Не помню уже, что говорила. Будто прорвало плотину. Я говорю, говорю. Рассказываю, как представляла себя рядом с Ним, как думала, что вот вырасту,