— Идите, старшина, делайте с Васильевым свое дело. За полчаса обернетесь? Ну и ладно. — Капитан Клюкин еще не унял своего волнения, говорил сипловатым, как бы перехваченным, голосом. — Посмотрите по пути следования, не сохранились ли клади на дозорных тропах.

— Есть! Пошли, Никита.

На заставе все, кроме офицеров и командира отделения старшего сержанта Селюшкина, называли его по имени — Никита. И это не было проявлением какого-то панибратства. Щупленький, востроносенький, он только по военной форме был солдат, а так смахивал больше на подростка, несмотря на свои девятнадцать лет.

Выжил он в первую и самую лютую ленинградскую блокадную зиму чудом — спасибо ремесленному училищу и заводу, конечно. Один за одним поумирали все родные — деды и бабки с обеих сторон, родители, младшие брат и сестра. А он, Никита, остался жить, пусть и заморышем с виду.

Не только жить остался, но даже в пограничные войска угодил к концу 1943 года, к этим много повидавшим на своем веку усачам, каждый из которых прошел через такие испытания и лишения, повидал столько крови и смертей, что пережитого только одним из них с лихвой хватило бы разбавить на иной взвод, несколько раз побывавший в боях...

Никита Васильев был благодарен капитану Клюкину за то, что тот приказал старшине Смирнову взять не кого-нибудь, а именно его, Никиту, и старшина не стал протестовать. Вообще старшина благоволил к Васильеву. Сказать правду, и все-то относились к нему, будто к малому. Обижаться на это не приходилось: ничего не поделаешь, если самый молодой из всех...

Они вышли к небольшой, в две сажени шириной речке, которая текла с запада на восток и несла в наш тыл воду удивительной черноты — может, казалась вода такой из-за торфяных берегов, поросших ивняком и ольшаником. По сырым местам вдоль правого берега были уложены клади — почерневшие от времени жерди по три-четыре в ряд.

— Наша правофланговая дозорка. — Это первые слова, которые сказал старшина Смирнов, пока они шли вдвоем.

Старшина шел ходко, а тут еще прибавил шагу, глухо постукивая сапогами по обмякшим и скользким жердям. Чтобы не отстать, Никита Васильев то и дело припускал за ним трусцой и взмок изрядно.

— Сколько друзей моих потопало по этим кладям, — сказал старшина, оглянулся, удовлетворенно покивал — молодец, не отстает Васильев, приободрил его: — Терпи, Никита, скоро придем.

Клади кончились, и дозорка пошла по твердому суглину. Тропа была так втоптана в землю довоенными поколениями пограничников, что превратилась в желоб, и даже за три долгие года не заросла травой.

Старшина Смирнов остановился возле обожженных остатков мостика через речку. Поискал глазами что-то и уверенно направился в заросли ивняка, разгреб руками истлевший хворост, показался потемневший от времени полосатый красно-зеленый столб. Вытер со лба вдруг выступивший пот.

— Вот он, погранзнак наш.

Но он искал и еще что-то, продолжая озираться по сторонам. Увидел чуть приметный холмик, покрытый жухлой травой, подошел к нему, снял фуражку. Постоял, помолчал некоторое время.

— Яценку я тут похоронил, моего дружка. — Надел фуражку. — Я еще зайду к тебе, Яценко, только к линейке схожу...

«Линейкой», как все пограничники, старшина Смирнов называл линию государственной границы, и была она совсем рядом — шагах в двадцати.

Пройдя немного по жердяным кладям, тянувшимся с севера на юг и заросшим по краям высокой жесткой травой, теперь уже побуревшей, старшина Смирнов остановился и сказал:

— Три года и три месяца шел я сюда через огонь и кровь. Шел и пришел все-таки. — Лицо Смирнова было торжественно-строгим. — Вот она, граница, Никита.

Они стояли на пригорке, а позади и впереди него, направо и налево, тянулось все то же старое болото с большими и малыми островками высоток, большинство которых было накрыто шапками сосен. Будто и не было вокруг ничего особенного.

Но если вглядеться хорошенько — и особенное обнаруживалось. Впереди, на западе, примерно в полукилометре, виднелась группа построек — хутор. Над трубой жилого дома курился дым, ветер рвал его в клочья и прижимал к земле. Мирный дым мирного человеческого жилья.

— Когда-то еще появятся в нашем приграничье мирные жители. — Старшина со вздохом покачал головой. — Все сожжено, все порушено. А тут — жизнь...

В десятке метров от места, где остановились Смирнов и Васильев, с севера на юг тянулась рваная линия полуразрушенного забора из колючки — так себе, символическое заграждение в один кол ниже человеческого роста.

— Заборчик этот уже на сопредельной стороне, — сказал старшина Смирнов.

— Там уже заграница? — совсем по-детски удивился Никита Васильев.

— Заграница, будь она неладна! Оттуда и навалилась на нас война.

— Чудно́!

— Что — чудно́? — насупился старшина Смирнов. — Что оттуда война пришла?

— Да нет... Я думал, граница столбами подряд обозначена, колючкой с обеих сторон опутана... А тут обыкновенно, и даже без препятствий.

— Совсем-совсем ты еще зеленый, Никита... Двинулись обратно. Погранзнак заберем, отнесем на заставу...

Колонна заставы меж тем подтягивалась. Пограничники с великим облегчением и нескрываемой радостью опускали на землю тяжелые вещмешки, рассаживались куда придется.

Командир стрелкового батальона капитан Парамошкин, пока официально не сдал участка, чувствовал себя хозяином положения, ответственным за все на участке. Он не возразил, когда начальник заставы послал зачем-то старшину с солдатом в сторону границы. Не возразил, но все-таки внимательно следил за этими двумя пограничниками — не отрывал от глаз бинокля. Думать, что они возьмут да перемахнут через границу, он, понятно, не думал. Но все-таки...

— Фуражки скинули чего-то. Взмокли, что ли? — недоумевал капитан Парамошкин, протягивая бинокль начальнику заставы: — Взгляни-ка сам.

— Свой имеется, и тоже между прочим трофейный. — Капитан Клюкин поднес к глазам и сразу же опустил свой бинокль: — Пригорок какой-то... Понятно. Надо полагать, могила павшего пограничника.

— Смотри, капитан, они к самой границе подошли! — не на шутку встревожился капитан Парамошкин.

— Подошли и вернутся — я приказал на клади взглянуть. — Клюкин уже не смотрел туда. Спросил капитана Ипатова: — Когда митинг будем проводить?

— Думаю, сразу же, как вернется Смирнов. Пусть пока ребята покурят, отдохнут.

— Смотрите, смотрите,