За окном кухни было уже совсем темно, и сквозь эту темноту сыпался не то чтобы снег, а какая-то труха, будто сверху, вместо неба, настелили щелястый потолок, и на чердаке кто-то топал. Легкоступов достал часы и открыл крышку. Он не отмечал именины на Петра Александрийского, празднуя их на ближайшего к своему дню рождения первоверховного Петра, но бесшабашные братья Шереметевы пожелали к девяти вечера явиться к нему на сокровенную квартиру с московским подарком. Таким отъявленным задором лучились их глазах, что Петруша не смог противиться.

Часы показывали без четверти девять. Легкоступов отнёс в комнату крабовый салат, купленный в соседней домовой кухне, тонконогую вазу с фруктами, загодя нарезанные ветчину, сладкий сыр маасдам, хлеб — закуску простую и честную, всё, что удалось собрать на скорую руку. Следом достал из холодильника шампанское и водку. В комнате он быстро сервировал стол на троих, после чего, вдохновлённый съеденным сигом, прошёл в спальню, служившую ему здесь заодно и кабинетом, и записал на листе бумаги, с тем, чтобы после перенести в свою кожаную тетрадь: «Функции моего самовыражения требуют соответствия им окружающей среды, что, естественно, способствует попыткам такое соответствие устроить самолично».

Ровно в девять в прихожей брызнул звонок. Благоухая коньяком, с нарочито серьёзными лицами, выдававшими с потрохами озорство затеи, братья Шереметевы внесли в комнату и поставили у стены на торец огромную, размером с гроб, коробку. Вопреки масштабному сходству, трауром от коробки ничуть не веяло — она была обтянута нарядным белым атласом и перевязана розовой лентой. Близнецы поздравили Петра с днём ангела, вежливо, но твёрдо отказались от застолья и таинственно удалились. В одиночестве и почти без удовольствия выпив рюмку водки, Легкоступов взялся за кропотливо сплетённый бант. Когда крышка наконец отошла в сторону, Петруша едва сдержал непроизвольный матерок. В коробке стояла легендарная лоретка — самая дорогая московская проститутка, знаменитая тем, что на голове у неё вместо волос росли радужные перья, а пах был серебристо-седым, ибо таил упоительные секреты всех блудниц от начала времён и доныне, а следовательно, был старше остального тела примерно на весь талмудический календарь. Кроме того, лоретка была на диво пригожа и чудесно сложена, так что Петруша не преминул воздать хвалу Господу — какой дизайн! — отметив, что только маленькая родинка на щеке выдаёт её земное происхождение да, пожалуй, чуть косят груди. Блудница смотрела на управителя консульской администрации, по-кошачьи — треугольником — приоткрыв рот. Весь её туалет составляли туфельки, узкая кружевная подпояска и алые чулки для разврата. Отступать было некуда.

В воротах под Никольской башней стоял косматый чёрный пёс, припорошенный хлопьями снега, — бесхозная московская дворняга. Шофёр дал короткий гудок, и пёс, нехотя посторонившись, пропустил машину.

— Кербер! Итит его… — хохотнул шофёр и косо глянул на Легкоступова. — Царство теней!

Пётр не ответил. Он чувствовал себя выжатым, как клизма после процедуры. Но дело есть дело — утром, отправив лоретку на такси чистить пёрышки (пришлось пожертвовать голой чертовке своё пальто с бобром), он вызвал служебную машину к трактиру, где подпитал тело завтраком, и поспешил на приём к Некитаеву.

Обогнув Соборную площадь, автомобиль замер у Большого дворца. Погода выдалась такая, что всё вокруг казалось белым и полупрозрачным, словно мир был чьим-то смутным, ещё не сгустившимся воспоминанием. Если б не летящий в лицо снег, свет Божий был бы вовсе невеществен. «А что если тот, кто вспоминает мир, однажды вспомнит его без меня? — внезапно подумал Петруша, но тут же отшутился: — Уж лучше бы ему забыть про комаров, клещей или палочку Коха…» Охрана у дверей взяла на караул, и Легкоступов буднично переступил порог верховного учреждения державы.

Кремлёвский дворец был так огромен, что ветер, однажды залетев в него, годами метался по коридорам и залам, не в силах отыскать выход, и постепенно превращался в домашнего зверька, озорующего с оглядкой и по дозволению. Сейчас он едва осмеливался шевелить бахрому гардин да тереться прозрачной шкуркой о брюки снующих чиновников. Благо крапивного этого семени тут было довольно.

В кабинете консула Легкоступов застал Таню, которая вынимала из глаза Некитаева языком соринку. Зрелище было занятное и немного стыдное, словно в примерочной забыли задёрнуть шторку.

— Садись. — Иван указал перстом на стул. — Рассказывай.

Гардины на окнах были приподняты; в камине потрескивали дрова; из-за стёкол зеленоватых ясеневых шкафов проглядывали тиснёные корешки книг; на обитых гербовым штофом стенах висели гравюры, пожалуй, не к месту вольные. Ещё в кабинете были: широкий тумбовый стол под бежевым сукном (в левой тумбе, как было известно Петруше, хранился знаменитый ларец с трофеями), малахитовый телефон, настольная лампа, три, включая хозяйский, стула и два шагреневых кресла у чайного столика. Внизу золотился паркет, вверху растопырилась бронзовая люстра. Легкоступов зевнул — во всю пасть, как пёс.

— Со дня на день Москва заговорит иначе, — наконец сказал он. — Здешние нарциссы чернильного ручья любят себя здоровыми и сытыми, значит, встанут на сторону силы. Это хорошо. Но по своей желудочно-кишечной природе они лишены идеалов. Это плохо. Согласись, союз без идеалов — вещь хлипкая.

— Как знать, — не согласился Некитаев. Таня по-прежнему колдовала над его запрокинутым лицом, не то замысловато казня, не то причудливо лаская. — Союз может держаться на выгоде, страхе или любви. Если хочешь строить его на любви, запомни: люди не так боятся обидеть того, кто внушает им любовь, как того, кто внушает им страх. Люди дурны и могут пренебречь идеалами ради выгоды, но пренебречь страхом, начхать на угрозу кнута охотников мало.

— Допустим. На досуге перечту «Князя». Или это из «Рассуждений на первую декаду Тита Ливия»?

— Не дерзи.

— А вот новости из Петербурга. — Легкоступов раскрыл на коленях кожаную папку. — Не подумай, что я мельчу, — предупредил он, — как известно, маленькая рыбка лучше большого таракана. Итак, в последнем номере «Аргус-павлина» опубликованы изыскания «Коллегии Престолов». Тема: «Диктатура благоденствия». Абсолютное попадание — отклики во всей петербургской прессе. Не поверишь — в полемике появилась страстность, достойная этого слова. Думаю, следует помочь Чекаме в организации подписной кампании — у журнала есть все основания стать по своему направлению ведущим в России. К тому же, гарантированная подписка позволит Чекаме в дальнейшем без нашей помощи решать денежные вопросы.

Фея Ван Цзыдэн, сняв пальчиком с языка выловленную соринку, спрятала розовое жало.

— Что касается телевидения: Годовалов получил эфирное время на цикл передач «Священный государь», — продолжил Легкоступов, но Иван, моргая покрасневшим глазом, перебил его:

— А что, Годовалов по природе своей с идеалами?

— Конформист, однако — талант. Послушай только, как он, сторонник самостийности каждой лесной опушки, костит теперь либералов. А речь-то всего о вернисаже… — Пётр вынул из папки газетную вырезку и, найдя глазами место, прочитал: — «Мало сказать, что выставка является естественным отражением того, о чём речь — то есть демонстрацией стилевого оформления жизни, — она ещё повествует о некотором умонастроении, сумевшем найти себе и стиль, и художественное выражение. Я имею в виду умонастроение, вожделеющее диктатуры Героя. Вся выставка по большому счёту есть отменно изложенная история этого Героя, напоминающего нам своеобразную версию тайного имама шиитов или версию былинного священного государя. Какой-нибудь разночинец-демократ, ходячий памятник несбывшейся кухонной цивилизации, усмотрит здесь угрозу своим человеческим правам и совершенно не вспомнит о том, что какой демос — такая и кратия, и это его, демоса, право желать воцарения Героя. Впрочем, пугливость нынешних ревнителей свобод, равно как и трепет перед однобоко понимаемой ими культурой, происходит от странного тумана, клубящегося в пространстве их рассудка. Иначе отчего бы им упрямо путать цивилизацию с техническим прогрессом и восторженно называть цивилизованной желторотую Австралию, а в многотысячелетнем Китае, тысячелетней России или, скажем, Персии не видеть ничего, помимо дикости». — Легкоступов значительно посмотрел на Ивана, но ничего в лице его не увидел. — Кроме того, Годовалов привык жить в своё удовольствие и, само собой, хочет, чтобы ему — лично ему — это было гарантировано впредь. К тому же — тщеславен. Полагает, что не до конца востребован. Но чувствует — теперь подвернулся редкий случай обронзоветь. Думаю, он не захочет его упустить. — Петруша вновь не смог сдержать предательский зевок.