Священник, невысокий человечек с редкими темными волосами и приятным баритоном, идеально выполняет свою задачу и рассказывает обо мне так подробно, словно мы и правда были знакомы. Закончив, он предлагает собравшимся выступить с надгробным словом.

Многие выходят вперед и говорят обо мне приятные вещи. Больше всего меня радует речь моего тренера по софтболу, потому что он вспоминает о паре проделок, которыми я всегда славилась, и все в церкви смеются.

От нашей семьи выступает Обри. Она прекрасно справляется и все время посматривает на Бена: только так ей удается сдержать слезы. Когда она говорит о том, какой я была сестрой, о том, как относилась к Озу, многие в церкви плачут.

Потом выступает Мо. Она еще не может стоять, поврежденные пальцы ног не способны выдержать ее вес, так что ее в кресле вкатывают на помост и дают в руки микрофон. Она одета в черное, но похожа на ангела. Волосы отливают золотом в свете церковных люстр, кожа кажется прозрачной после долгих дней, проведенных в больнице, вдали от солнца.

Она берет микрофон в перебинтованные ладони, и публика тут же поддается ее чарам, скорбящие с восторгом слушают все новые и новые истории из нашей жизни, рассказы о наших совместных приключениях, таких забавных и чудесных, что кажется, кто угодно позавидовал бы нашей потрясающей дружбе.

Я слушаю и ощущаю, как во мне растет чувство благодарности к моей отважной подруге, я восхищаюсь, что она сумела собраться с силами и наполнить этот траурный день радостью. Она знает, что я хотела бы именно этого. Сегодня утром от мыслей о том, что ее ждет, она не смогла даже позавтракать. Когда она пыталась накраситься, руки у нее дрожали так сильно, что в конце концов миссис Камински была вынуждена ей помочь: она нанесла толстый слой тонального крема, чтобы скрыть черные круги под ввалившимися глазами Мо, и чуть подвела ей губы бледно-розовой помадой, чтобы они были заметны на ее изможденном лице. Мо трижды меняла цвет помады, но ни разу даже не улыбнулась. А сейчас она устроила настоящий спектакль – и для всех, кто пришел сегодня в церковь, и для меня, и, наверное, для моей мамы: Мо часто смотрит на нее, рассказывая всем обо мне, о том, какой невероятной была моя жизнь, напоминая, как сильно меня любили. От этого я отчаянно тоскую по своей жизни и еще больше скучаю по Мо.

Я не хочу быть мертвой, совершенно не хочу, и, сколько бы это уже ни длилось, я все равно не могу привыкнуть. Мертва. Насовсем. Навсегда. Мир живет дальше без меня. Нас с Мо больше не ждут невероятные, чудесные приключения.

Когда Мо смолкает, в глазах у всех собравшихся стоят слезы, всех переполняют печаль и любовь, и мне приходится напомнить самой себе, что это я умерла, что это со мной сегодня прощаются в церкви.

Врачи считают, что Хлоя идет на поправку. Она уже ест и сама ходит в туалет. Она даже общается со своим новым психотерапевтом, древней старушкой, которая почти ничего не помнит, зато хотя бы разговаривает с Хлоей как со взрослой. Правду знаю только я. У Хлои есть план. Чтобы его осуществить, ей нужно сделать усилие: пока она лежала без движения и глядела в одну точку, лекарства ей вводили внутривенно. Теперь она ест самостоятельно, и потому обезболивающие и антидепрессанты ей дают в виде таблеток. Утреннюю дозу она проглатывает, а вечернюю зажимает в кулаке и, как только медсестра отворачивается, прячет за подкладку своего чемодана.

Когда в палате никого нет, Хлоя разминается и делает растяжку. Она поет себе под нос и разговаривает сама с собой. Когда к ней кто-то приходит, она мрачнеет и ни на что не реагирует.

Почти каждую ночь она переписывает свое прощальное письмо. В тетради, лежащей у ее кровати, полно вариантов этого письма. Последний звучит так: «Папа, ты ни в чем не виноват. Это был просто несчастный случай. Мама, ты такая, как есть, так что ты тоже ни в чем не виновата. Ты старалась изо всех сил, но всех твоих сил не хватило, чтобы сделать меня такой, как тебе хотелось. Вэнс, я любила тебя».

Она не уверена насчет того, в какое время поставить предпоследнее слово: «любила» или «люблю»? «Вэнс, я любила тебя» или «Вэнс, я люблю тебя». Но больше всего сомнений у Хлои вызывает часть письма, адресованная маме. Сегодняшний вариант – один из самых мягких, но я все равно надеюсь, что маме никогда не придется его прочесть.

Прошлой ночью, пока мама спала, я попыталась рассказать ей про то, что делает Хлоя, про ее план, но при первом же моем слове мама подскочила в кровати, тяжело дыша, и завопила так, что я решила к ней больше не приходить.

Мама останавливается у двери в мою комнату, делает глубокий вдох и храбро шагает через порог. Бинго идет следом за ней. Беспорядок, который вечно царил в моей спальне и всегда выводил маму из себя, ничуть не изменился за последние восемнадцать дней. Моя футбольная форма комом валяется у кровати, щитки и бутсы чуть-чуть не долетели до вывернутого наизнанку шкафа. Маленький письменный стол завален тетрадками, учебниками, открытками и спортивными наградами, в углу громоздится стопка незаконченных поделок.

Через неделю папу с Хлоей выпишут из больницы. К этому времени маме нужно навести порядок в Хлоиной (нашей с ней общей) комнате. Бездушное спокойствие, с которым мама справляется с этой задачей, приводит меня в ужас. Мама ведет себя как ликвидатор, избавляющийся от радиоактивного мусора: все мои вещи без исключения отправляются в мусорные пакеты, а те летят из окна прямо на газон – так быстрее, ведь ей не придется тащить их вниз по лестнице.

Бинго наблюдает. Он лежит на своем любимом месте – в квадрате, который высвечивает на полу вечернее солнце. Солнечные лучи окрашивают его золотистый мех белым цветом. Карие глаза Бинго не упускают ни единого маминого движения. Когда она вытаскивает у меня из-под кровати изжеванную летающую тарелку, пес настораживается, поднимает уши, но снова плюхается на пол, потому что мама бесцеремонно пихает тарелку в мусорный пакет.

Я потрясена тем, что вся моя жизнь уместилась в восемь больших бумажных пакетов – вроде тех, в которые собирают опавшие листья и скошенную траву. Мама выбрасывает мою одежду, мою коллекцию свиней, мои спортивные награды, мои альбомы с вырезками, мои школьные тетради, мой бейсбольный мяч с автографом Майка Траута.

Она не оставляет ровным счетом ничего. Вышвырнув в окно последний мешок, мама набрасывается на мою кровать, срывает простыни, одеяло, подзор с такой яростью, что даже задыхается. Ее футболка насквозь промокла от пота. Она швыряет белье и подушку прямо на гору мешков на газоне.

Мама закрывает окно в моей комнате, когда раздается стук в дверь. Вздрогнув от неожиданности, она расправляет плечи, приглаживает волосы и шагает вниз по лестнице. Она распахивает входную дверь. За ней стоит Боб с выражением тревоги на лице. Мама падает в его объятия.

– Я видел, как ты выбрасывала пакеты из окна, – говорит он, гладя ее по плечам. – Надо было позвонить, Энн. Не стоило заниматься этим в одиночку.

Она ничего не отвечает и покорно идет вместе с ним к дивану, сворачивается клубком рядом с ним, утыкается ему в бок и тихо плачет. А я страшно злюсь на себя за то, что рада, что Боб сейчас с ней.