Тутай смотрел, точнее, разговаривал в зале с телевизором, когда я вернулся им помешать и едва не помешался сам. Стэнли размачивал в тазу ноги и с треском подстригал хозяйственными кусачками жесткие желтые ногти. Я сел убиваться на кресло, а он хмурился на диване, все еще бормоча что-то себе под нос. Больше всего он любил смотреть трансляции длинных аристократических похорон, но на этот раз лихие английские ученые показывали по «Нэшнл Географик» только что найденные очередные кости Христа: «Известно, что в Иудее времен Иисуса холостые мужчины до тридцати трех лет не могли носить бороды. Так что все известные нам изображения…»

— Ну и что, — возразил я комментатору, — а в современном Китае Богородицу изображают с узким разрезом глаз. Также известны черные и даже цыганские Мадонны. Если людям так проще принять, то почему бы не изображать Христа с бородой. Ведь на иконе мы не стремимся передать фотографическое сходство даже современных святых, а скорее наше к ним духовное отношение.

— Я, конечно, католик, всегда им был и всегда буду, — не отрываясь от экрана, возразил мистер Тутай, напрягся и щелкнул кусачками. — Но прежде всего я человек науки. Мне свойственно больше полагаться на археологию, чем на теологию. Я бы с радостью уверовал в телесное воскресение Христа, если бы учеными снова и снова не открывались места его истинного захоронения.

— Это что-то из области клонирования? — удивился я его белиберде. — Мне кажется, вы больше человек литературы, чем археологии и теологии вместе взятых. Литература это все-таки не наука, а скорее область знания. Наука — это изучение причин и закономерностей, поэтому литература только тогда соприкасается с наукой, когда занимается непосредственно языковыми структурами в виде филологии, лингвистики и так далее.

— Я вовсе не отрицаю чуда, — великодушно согласился Стэнли Тутай. — И даже верую в воскресение из мертвых, но согласись, если у тебя умерла мама, то ты имеешь право пустить слезу, несмотря на грядущее воскресение из мертвых.

— Конечно, это грусть расставания.

— Когда Лазарь умер, Христос прослезился.

— Но о чем были эти слезы? О грехе, о смерти, о человеческой слабости…

— Так значит, грусть по уходящему — это всего лишь слабость?

— Конечно, ведь все стоящее в этом мире будет в раю. Мне так кажется. Хотя мы и не знаем, что именно там будет и в каком виде.

— Тогда не грустите и вы, — по-отечески улыбнулся он мне. Но это только разозлило меня.

— Но ведь не каждый день уходит жена, а в Царствии Небесном, как известно, точно не женятся и не выходят замуж, — продолжил я без тормозов.

— Вы умничаете, а сами не можете совладать с собой.

— Потому что я не одиночка. Я очень люблю свою жену.

— Ну и что? Ведь сегодня ночью у вас была другая жена, — он сделал акцент на библейское слово «жена».

— Это не ваше дело!

— Если дело было здесь, значит, оно уже мое.

— Вас не интересуют мои проблемы, — разоблачительно скривился я, — вы просто скучающий старый осел, которому не хватает своих проблем!

Молчание после грехопадения.

— Как это мы скатились? Честное слово, — пробормотал я и надолго погрузился в почти безнадежное уныние.

— Не огорчайтесь так, — примирительно взмолился он после долгой паузы и просветлел. — Хотите, я покажу вам настоящее волшебство?

— Какое? — безразлично произнес я и поднял на него глаза. А он весело вскочил с дивана, вышел из таза на ковер и, кажется, немного разволновался.

— Настоящее! — затейливо повторил он, вытащил стул из-за стола, поставил его ко мне спинкой и оседлал его задом наперед. В руках у него оказался пакетик с семенами для огородничества.

— Смотрите, — загадочно сказал он, проглотив мизерное семечко, и показал мне свою правую ладонь.

— Ну и что? — через пару секунд нетерпеливо спросил я.

— Смотрите, смотрите.

Я нахмурился и сосредоточенно уставился в иссеченную линиями самую обыкновенную ладонь. Через минуту пристального наблюдения я увидел, что ладонь его неестественно сморщилась, линии стянулись, и на ней, тихо чмокнув, образовалось что-то вроде пупа или дырочки от задницы. Я, прямо скажем, остолбенел и забеспокоился, поддавшись странному чувству неправдоподобности, которое испытываешь в нормальной жизни, разве что когда узнаешь что-нибудь ужасное от врача.

Но на этом чудеса не закончились. Пупок зашевелился, пульсируя, вывернулся наизнанку, и из него змеиной головкой, трепеща, вылез чуть пушистый бутон цветка, который тут же и распустился светло-голубыми лепестками. Закончив убыстренное произрастание, цветок протянулся ко мне на десятисантиметровом стебельке, тихо покачивая мохнатой головкой то ли астры, то ли другого садового цветка, — я в них не разбираюсь.

— Как это? — уронил я и попытался дотронуться до неестественно народившегося растения, но он отдернул руку и спрятал ее за спину.

— Это будет заживать два-три дня, — обыденно сказал он. В отличие от меня чудо его очень развеселило. Видно было, что раньше он радовался этому только в одиночестве. Вот почему покойная матушка берегла его от женщин. Ведь только женщина могла заставить его корыстно применять свой необыкновенный и в чем-то может быть унизительный дар. Он смеялся и поглядывал на меня так задорно, как будто показывал забавный фокус, все еще очень смешивший его самого.

— Ну как тебе, а? Я же говорил, что у меня еще есть разные странности.

Он был весь красный, верхняя губа у него покрылась росинками пота.

— А вы можете делать это с чем-нибудь еще?

— Нет, — сказал он, разоблаченно поперхнувшись.

Я уже тогда знал, что колдун влюбился в мою вчерашнюю случайную спутницу и ему, наверное, было нестерпимо тяжело со мной. Но он был добрым человеком, таким, каких Старый Свет давно не видывал. Ведь злых людей много, очень много, а добрых волшебников так мало, и тем хуже, что чаще всего и те в итоге ненастоящие.

Поздним вечером, почти ночью, того дня я стоял на деревенском мостике в ста метрах от дома, естественно, под мухой, и чиркал одну за другой спички, бросая их в шипящую темноту ручья. Спичка яростно с дрожью вспыхивала, летела, мерцая голубой кометой, гасла, и тьма еще сильней ослепляла меня густой чернотой, в которой все казалось, что мост катится, вечно падая над ручьем. Я тратил спички и думал о бестолковой истине волшебства и о том, что бы в этой ситуации делал бы сам. Чем бы жил? Кем бы себя возомнил? Таился или старался хотя бы подзаработать?

5

Мы с ним мирно завтракали. Люблю в гостях просыпаться и завтракать, хотя меня немного раздражало отсутствие у него традиционного хлеба. Но сами понимаете, что жаловаться в таких случаях не приходится.

— Едешь в Лондон? — сказал он на «ты», как всегда, внезапно и добавил чуть сконфуженно: — В таком случае передашь мой цветик той француженке.