А я, заглянув ей в глаза, потерял дар слова: цветы, ее прекрасные цветы, которые делали ее умной, необычной, исчезли, и лицо ее стало похоже на осенний лист.

Дверь перед моим носом захлопнулась.

Я почти заплакал: ведь я ее любил.

* * *

В то утро, как всегда, я подошел к окну и увидел дядю Шуру. Значит, он вернулся! Вернее, я увидел его спину и руку, которая держала знакомую мне тросточку и чертила по асфальту. Он привез эту тросточку из Африки, говорил, что она сделана из бивня слона, и очень гордился ею.

Рядом с ним стоял мужчина в высокой косматой папахе. Дядя Шура что-то ему говорил, не подымая головы, а тот его внимательно слушал. Лицо его было напряженным и испуганным.

Я знал людей с таким выражением лица, они часто появлялись в квартире дяди Шуры. Он их привозил из каких-то своих дальних путешествий вместе с детьми, которым собирался делать операции. Детей отдавали в больницу, а родители их жили у дяди Шуры.

Однажды он привез с собой якутского охотника. Этот охотник целыми днями молча сидел у телефона в ожидании известий из больницы, где лежала его дочь. Он сидел как изваяние, не двигаясь. Когда я увидел его в первый раз, то подумал, что он не живой, а вырезанный из дерева. Если же звонил телефон, он неслышным движением снимал трубку и говорил: «Попов слушает». А потом этот охотник уехал вместе с дочерью и вскоре прислал дяде Шуре в подарок шкуру белого медведя и унты Наташке. Унты Наташке были в самую пору, и непонятно было, как это получилось, – ведь неразговорчивый охотник Попов не спрашивал у Наташки номер ее ноги.

За все время, что он жил у дяди Шуры, он сказал мне только одну фразу: «Надо быть мужчиной. Там все бурлит, – он постучал себя в грудь, – здесь все молчит». – Он высунул язык.

Когда же приехал дядя Шура? И почему ко мне не зашел? Что ему стоило протянуть руку и стукнуть в стену, и тут же я оказался бы «у его ног». Ведь после тех печальных событий, когда Надежда Васильевна унесла от меня спящую Наташку, я больше к ним не ходил.

В этот день я встретил Надежду Васильевну у нашего метро. Мы шли навстречу друг другу. Я бы, конечно, поздоровался, я не из тех, кто долго помнит обиды, но она меня не заметила.

Я оглянулся ей вслед и – с ума сойти! – вместо нее увидел мальчишку, который вел на поводке Малыша!

В первый момент это на меня так подействовало, что я оцепенел. А мальчишка тем временем прошел мимо меня и скрылся во дворе большого дома.

Медленно, будто нехотя, я побрел следом. Торопиться было нельзя. Походка моя приобрела эластичную упругость, сердце билось где-то в горле. Я сдвинул кепку на лоб, чтобы не было видно моих лихорадочно-зорких глаз.

Я еле сдерживал улыбку, представляя фурор, который я произведу, когда появлюсь перед Наташкой с Малышом. Это была большая удача.

Мальчишку я нагнал во дворе и безразличным голосом спросил, кивнув на собаку:

– Кусается?

– Нет, не кусается, – охотно ответил мальчишка.

– Малыш, Малыш! – позвал я собаку и погладил ее по шерсти.

– Рэда, – сказал мальчишка.

– Рэда? – переспросил я. – А по-моему, он откликается на кличку Малыш.

– Может быть, – ответил мальчишка. – Глупый.

– А какой у него язык? – хитро спросил я.

– Обыкновенный, – ответил мальчишка.

– А у нашего синий, – сказал я.

– Значит, у вас такая же собака?

– Была, да пропала. Вот я теперь ее ищу.

Я внимательно посмотрел на мальчишку. Нет, он держался спокойно, даже виду не подавал.

В это время так называемая Рэда широко и сладко зевнула и показала мне синий-синий язык. Теперь мальчишка, пожалуй, смутился. Но тетя Оля говорит: «Не убедившись окончательно, не думай про другого плохо». Поэтому я не закричал на мальчишку и не стал у него вырывать поводок, а пошел дальше по дороге расследования.

– Малыш, Малыш! – осторожно позвал я.

– Это моя собака, – угрюмо сказал мальчишка. – Она у меня уже три месяца живет.

– А если она твоя, то почему ты не знал, что у нее синий язык?

Мальчишка не ответил.

– Ну ладно, – схитрил я, надо было как-то выяснить, где он живет. – Раз собака твоя, то твоя… А в вашем доме у многих собаки?

– У многих, – ответил мальчишка. – В двадцать седьмой – у Карповых, в сорок первой – у Ивановых…

– Постой, постой, я запишу. – Я вытащил ручку и тетрадь и сделал вид, что записываю.

– У Марковых – в шестьдесят второй, – продолжал мальчишка.

– А ты сам в какой квартире живешь? – спросил я как можно небрежней.

– Я?.. А зачем? – Он тоже был парень не простак.

– Надо, – сказал я. – По заданию ветеринарной…

И не успел я закончить этой фразы, как мальчишка ловко подхватил Рэду и пустился наутек.

– Стой! – закричал я. – Стой! – И бросился следом за ним, но у меня слетела с головы кепка, и я вынужден был остановиться.

Пока я ее поднимал, мальчишки и след простыл. Но я не расстроился. Дело было начато, теперь я все равно найду Малыша.

Увлекшись этой идеей, я не заметил, как оказался около Наташкиной двери.

При этом я стал так отчаянно звонить, как будто я уже привел Малыша и он вился около моих ног. Я стал повизгивать и лаять и услышал, как Наташка замерла с той стороны. А затем от волнения долго не могла открыть двери.

Но когда она наконец открыла и я увидел ее, то пожалел о своей шутке. Она стояла передо мной в длинной, до полу, ночной рубашке, с лицом, густо усыпанным маленькими зелеными точками, как веснушками. Это ее прижгли зеленкой.

– Что с тобой? – испуганно спросил я.

Наташка не ответила, она шарила глазами по лестнице, надеясь увидеть Малыша.

– Извини, – сказал я. – Это я сам лаял… Неудачно пошутил.

– Я заразная, – ответила Наташка. – У меня ветрянка.

– Ерунда! – успокоил я ее.

– Она передается по ветру, – предупредила Наташка.

– Во-первых, здесь нет ветра, – сказал я. – А во-вторых, – и соврал, – я уже болел ветрянкой. – Решительно вошел в коридор и скомандовал: – А ну, живо в постель!

Наташка послушно легла под одеяло, и теперь на белом еще больше выделялись ее нелепые зеленые веснушки.

– Ты на меня не обиделась? – спросил я. – За ту историю.

– Нет, – сказала она, – ты же не виноват. Мне все рассказали.

– Я держался, но сама понимаешь, сила на ее стороне. Она почти озверела. И ты тоже хороша, не проснулась… А может быть, вы помирились? – с надеждой спросил я.