лет, пересчитал, только чтобы время потянуть, открыл дверь туалета — за ней входную было не видно, а хромой, входя, Митя это заметил и запомнил, не повернул ключа

— и осторожно выскользнул. Бегом. Вниз. На площадь перед вокзалом. Первое такси. За два дцать пять? Садись. Салют, мужики!

Салют, игрок. Они встретились случайно дня через три, в кафе «Снежана», куда Митя заскочил поужинать. Когда люди думают друг о друге, они обязательно сталкиваются. Вспоминал тебя, мое почтение, милейший. Он не испугался узбека — уловил: между ними и тогда, и сейчас мгновенно возникла легкая симпатия, объединив их в одно целое — теперь обидеть другого означало обидеть и себя. Но потянуть, кому достанется больше одеяла, — это вполне. Любовь ведь тоже делает двоих одним — и потому так болезнен бывает разрыв. Ты тогда ловко утек. На бабки, конечно, плевать — разве это бабки? Но повезло тебе, сосед заболтал меня. Соседушка, значит? Его так зовут

— Сосед. Ммм. А то расписали бы физю княжескими вензелями. Повезло, значит. Что, вообще, в натуре, бабок не было? Не то слово, не просто не было — в минусовой степени. Сложно, говоришь. Но выиграл-то я честно? Не станешь отрицать? Живи. Ты откудова и кто будешь? Митя никогда не признавался, что художник — ненужный возникает интерес. Но сейчас сознался: свободный художник. Так и я тоже. Коллеги, выходит? Выходит, так. Только за мои художества знаешь, как дорого дают? Догадываюсь. А, Зоенька, знакомая официантка! Познакомься, коллега мой… Они сидели долго, узкоглазый здорово накачался, расчувствовался, стал жаловаться на трудную судьбу, Зоенька все подносила, уже все столики опустели

— тогда они вышли. Ты мужик что надо, резюмировал напоследок Митин «коллега», и что не пьешь — молоток, у меня батяня из-за пьянки… да. Бабу бы тебе мировую — житуха была бы! А!..

Творчество — игра, так подумал тогда, возвращаясь домой, но игра игре рознь. Там — лихорадка, мираж, а глав

ное, алчность. Игра ради денег и только, причем с сентиментальным привкусом… Жестокость и пошлость.

Вот этот, с узбекскими глазами, и увидел, как Митя выходил из Лениного подъезда: Леня и шулер сидели в машине, обсуждали кой-чего. Твой знакомый?! Леня потрясен был, у него, как это говорится, челюсть отвалилась. Ну и приятель у тебя, супруга! Он, почти не куривший, даже закурил в постели. Потом она стонала, страстно закатывала глаза. Удовлетворился. Она тут же, уловив его благодушие: подари мне серьги с бриллиантами, не такие, как те, что в шкафу лежат, а длинные… длинные хочу…

Наверное, все-таки у него было врожденное нравственное чувство, иначе отчего так остро он понимал возможность утонченного китайского самоубийства — оно совершалось из-за нравственного отвращения. Но генетически привитое ему православие отторгало такие мысли как скверну.

Честно говоря, порой от Ритки — с ее, так сказать… прос то воротило. Ты родился авантюристом, шутила она после Лениного рассказа о знакомом Митином шулере, тебя только творчество хранит. Но она же через день утверждала: ты — самый настоящий простофиля; к жизни ты совершенно не приспособлен, что бы ты делал без меня?

Авантюристом? Нет. Он любил игру, но ему претил обман, ему нравилось порой рисковать, но риск был для него как бы испытанием самого себя, балансированием на тонкой проволоке над бездной, — бывало, он даже ощущал, как повиликой холод начинает обвивать ступни. После смерти бабушки Змейка перестала его посещать, точно удовлетворившись принесенной жертвой. Если риск — только ряди прорыва туда, на другой берег, на ту сторону самосознания, где он, несомненно, поймет что-то самое главное. Поймет — чтобы когда-нибудь опять начать все сначала. Жизнь состояла для него из слоев, и пе

реходя от одного ее периода к другому, он мог забывать людей, оставленных позади, как ребенок, вырастая, оставляет позади куклы и картонные игры, которые, лишенные его детского интереса, постепенно утрачивают свое живое содержание.

Он знал в себе это — и, стыдясь, противился своей жестокой забывчивости и этому неприятному отношению к людям как к «не совсем людям», что ли. Если бы не его способность жалеть — и Ритки, возможно, уже не было бы рядом с ним. Ни вкусный обед, ни старый свитер ее мужа, ни постель — ничто бы не удержало его. Живой твоей души безжизненным кумиром? Нет, не совсем так, даже наоборот — его душа — живая, может быть, слишком живая, но и слишком глубоко проникающая. Да, именно его совестливость и его способность жалеть противоречили его постоянной жажде новых впечатлений. Раньше, до Ритки, он, откровенно говоря, всегда старался повернуть дело так, чтобы женщина сама бросила его: пусть он окажется плохим, но не причинит ей боли, не ударит жестко по самолюбию, в самом разгаре их страсти вдруг забыв, что она вообще существует. Видимо, она уже становилась к тому моменту красками и линиями, и он, не вдумываясь, не задаваясь целью отыскать рациональное объяснение своему поведению, просто переставал ее желать, а женщина, улавливая это, начинала метаться, пытаясь вернуть утерянное, и, наконец, начиная его обвинять, находила в нем множество недостатков, чтобы вскоре как бы по своей воле исчезнуть из его жизни навсегда. Некоторые, типа умной Инессы, что-то смутно в нем зыбкое чуя, сразу принимали дружеский тон или обволакивали его материнской заботой. Но и материнская забота становилась все более жадной — и он выворачивался из их горячих объятий, причем по возможности так, чтобы им показалось, будто выскользнули они сами. Пожалуй, бабушка его, Юлия Николаевна, была единственным человеком, к которому он относился постоянно, она виделась ему матерью-старушкой, напряженно вглядывающейся

в окно, или часто ходящей на дорогу, ожидая его… Вечно ждущая нас, искателей неведомого, Мать — Земля. Путешествия по морям своего внутреннего мира порой не менее опасны, чем путешествия мореплавателей, а часто еще более долги. А страсть к путешествиям не мог он не унаследовать от своих предков, среди которых были мореплаватели и рудоискатели. Его родной дед, геофизик, был увлечен снегами и льдами Севера. (Не потому ли, кстати, называла Юлия Николаевна вторую его бабушку, Елену Андреевну, Снежной Королевой?).

И, обостренно воспринимая каждое мгновение жизни, он хорошо чувствовал, как, остановленное, оно застывает во льдах вечности….

Море было для него просто символом — символом жизни и творчества, волны раскачивающиеся — символом объятий, а бабушка, глядящая в окно, символом, тоже традиционным, Земли — которая, если ты ее покидаешь, обращается вдруг в слабое, брошенное тобой Дитя…

…О, символ — душа.

Кстати, Ритка вполне могла бы сыграть роль Пенелопы, если бы не наличие Лени, который не вписываясь во внутренний сюжет, прекрасно страховал от возможной жениной экспансии Митину личную территорию. Забавно, но с Леней Митя очень неплохо ладил. Супруг Ритин оказывал теперь Мите всяческое расположенно, распрашивал его о художниках, о том, что хорошо, что дурно, и свое непонимание, которое старался не выказывать, вызывало у него к Мите все большее уважение. У них в доме было уже пять Митиных работ, не считая набросков. Ритка начала вести дневник. Она записывала подробно, что Митя когда сделал, когда какую работу начал и закончил, куда пошел и что говорил. Большая часть ее дневника должна была свидетельствовать о его единственной любви к ней. Она прочитала как-то о Лиле Брик и, полная восхищения, вырезала из журнала ее фотографию, чтобы повесить над своим столом на работе: такая же, как и она, Ритка, маленькая женщина с железной волей!