— Пробудились уж давно, да Ненила им тебя, княгинюшка, будить не велела. Слышала, что ты полночи вздыхала, сказала — пусть хоть под утро поспит.

— Хорошо, ступай.

Настасья пробежалась по ворсу мягкого половичка, отворила ставни, распахнула настежь маленькое оконце. Слепящий солнечный свет высекал яркие искры из наметенных за ночь снежных холмов, бил по привыкшим к полумраку глазам. Настасья болезненно зажмурилась. Вот о такой зиме она мечтала — яркой, нарядной, праздничной.

«Я еще побарахтаюсь, мне еще рано», — упрямо вымолвили губы, глотая холодный воздух.

— Светлейшая, к тебе боярин Микула просится, — раздался за спиной голос Феклы.

— Чего ему нужно? — обернулась к ней княгиня.

Красавца боярина она давно уж не видела, да если честно и не вспоминала о его существовании.

— Не ведаю, но злой как черт, — на лице ключницы Настасья увидела тревогу.

— А что говорит?

— Княгиню, говорит, видеть хочу, да немедля.

— Скажи, пусть в гриднице подождет, я велю меня одеть да спущусь.

Настасья собралась почти стремительно. Перебирая варианты всех самых дурных вестей, которые мог принести боярин, она полетела к гриднице: «Злой как черт, — крутились в голове слова Феклы, — если бы что с Всеволодом стряслось, так боярин был бы опечаленным, ведь так? Или нет? Что же случилось?»

Микула стоял у стола, скрестив на груди руки, белесые кудри небрежно были откинуты назад, пшеничные брови нахмурены. Он бросил на Настасью недовольный взгляд. Этот взгляд княгине был уж очень знаком, так смотрел на нее прежний Всеволод, когда сильно раздражался. Но то князь, муж, а этому-то что нужно?

Микула не поклонился, Настасья тоже без поклона, прямой березкой, вплыла в гридницу, вопросительно уставившись на гостя, но не собираясь ничего выспрашивать первой.

— Светлейшая, тебе это кольцо ведомо? — рыкнул тяжелым басом Микула, со стуком кидая на стол что-то блестящее.

Настасья сразу узнала теплый свет яхонта. Это подарок Всеволода, кольцо, которое она выбросила после роковой ссоры.

— Это мое кольцо, — с вызовом посмотрела она на Микулу. — Откуда оно у тебя?

— Любопытно? — скривился боярин в усмешке, отчего красивое лицо стало каким-то неприятным, даже мерзким.

Настасья хотела забрать свой подарок, но боярин ловко прикрыл его тяжелой ладонью.

— А нашла его ключница Кутиниха, знаешь, чья ключница?

— Откуда ж мне всех ключниц знать, — Настасья уже чуяла недоброе, уже понимала, что потеря кольца оборотится сейчас для нее бедой, считывала это с ледяных голубых очей Микулы.

— Боряты, кметя, ключница, — медленно, почти по слогам произнес он, — Борята с князем в степь уехал, а она решила в избе прибраться, видит — меж щелей в полу что-то блестит, нагнулась, а там кольцо. Она и решила, что я обронил, у Борятки-то отродясь никаких яхонтовых колец не водилось. Мне и принесла.

— Как удачно, — хмыкнула Настасья.

«Неужто он, будущий дядька Ивана, с ними в сговоре? Или его тоже за нос водят».

— Князь при мне это кольцо тебе от золотаря забирал, я его узнал, — рыкнул Микула. — Как оно у Борятки оказалось?

— Я его здесь, в тереме, потеряла, — спокойно ответила Настасья, — может какая зазноба из холопок нашла да Боряте подарила.

— Все знают, что кметь за тобой бегал, а не за какой-то зазнобой, ты и подарила, — показно стукнул ладонью по столу Микула, показывая ударом всю степень гнева и возмущения.

«А ведь он играет гнев! — вспыхнуло яркой искрой перед очами Настасьи. — Он не гневается. Уж как гнев выглядит я насмотрелась, муженек научил. Микула их человек! Голос густой, низкий, может это он в церкви тогда и был? Тот, что хотел до весны ждать».

— Мы смирились, глаза закрыли, что Ермила тя сюда притащил, — насупился боярин, — княгиней нашей готовы были признать. Все делали, чтоб Всеволод тя женой принял, а ты до распутства опустилась. Град наш позоришь? — Микула двинулся на нее, угрожающе сжимая кулаки.

Но от стены мощной скалой отделился незаметный до поры Кряж, и Микула был вынужден остановиться, не дойдя до Настасьи трех шагов. Боярин, недовольно поджав губы, зыркнул на гридня и отступил, забирая со стола Настасьино кольцо.

— Я этого так не оставлю, — пригрозил он на прощанье и двинулся к выходу, — чертова дочь, мы тебя в монастырь запрем.

— Мы — это кто? — Настасья смело перегородила ему дорогу. — Те, кто княгиню Ефросинью убили?

А он вздрогнул, дернулся. Неужто в точку попала?

— До весны решили не ждать? А ведь собирались же? — усмехнулась Настасья.

— Ведьма! Точно ведьма! — отшатнулся от нее Микула, крестясь.

— Вы в божьем храме душегубство замышляете, а я ведьма, — хлестнула последним знанием княгиня.

— Ведьма!!! — и гость, обегая ее стороной, выбежал вон.

— Кряж, миленький, у него мое кольцо, отбери, — взмолилась Настасья.

Кряж застыл в немом удивлении, словно переспрашивая вопрос — не пристало гридню на боярина руку поднимать. «Если отберет, то могу ему доверять, если упрется, стало быть и он с ними». Великан поклонился и скрылся за дверью вслед за Микулой.

На лестнице раздались какие-то крики, шум, зычные ругательства, глухой грохот. Дверь хлопнула.

Мгновение, и перед Настасьей с непроницаемым лицом стоял Кряж, протягивая ей колечко с яхонтом.

[1] Юрьев день –26 ноября, день святого Георгия.

Это был не Боярский Совет, это было судилище, а обвиняемой на нем сидела молодая княгиня. Собрались якобы обсудить жалобу Микулы на бесчестье от княжьего кметя, но разбирательство все больше и больше оборачивалось против Анастасии.

Для Совета выбрали княжий терем. В широкой гриднице на месте Всеволода восседал теперь посадник Домогост, бояре, не уехавшие с Всеволодом, расселись по лавкам вдоль стены. Широкий стол сдвинули в угол, освобождая пространство, и в этом круге метал яростные речи Микула, размахивая руками и бесстыдно тыча в княгиню пальцем.

Настасья села на резную лавку поодаль от посадника, храня внешнее спокойствие, нельзя показать врагам слабость, но размах наваливающейся угрозы ей уже хорошо был понятен. Покойнице Ефросинье повезло, ее просто отравили, и душа, голубка, отлетела в рай. Для Настасьи же враги придумали пытку поизощреннее, они не станут ее убивать, напрасно она страшилась, отчаянно молясь перед каждой трапезой, как перед последней в жизни. Нет, ее не отравят, ее изваляют в грязи, обвинив в прелюбодействе и распутстве, опорочат не только княгиню, но ударят по князю Всеволоду. Что это за государь, что даже жену в узде удержать не может?

А Микула меж тем все вещал и вещал, сдвинув в кучу красивые брови: