С нашей точки зрения, ему куда более пристало бы сохранить свое древнее название «Мыса бурь», ибо мы вступали в Индийский океан с плохими предзнаменованиями. Перед нашим уходом из Angra Pequeña по эскадре распространился слух, что Порт-Артур, а с ним и наша 1-я Тихоокеанская эскадра доживают свои последние дни; и точно в подтверждение этой скверной вести Индийский океан нас встретил с гневом и яростью, точно не хотел пускать нас дальше.

На другой день шторм ревел уже вовсю. Наши броненосцы высоко вскидывали свои кормы и уходили носами целиком в воду, но боковая качка была невелика. Зато на наши крейсера и транспорты жалко было смотреть. В особенности жуткую картину представлял собой крошечный буксир «Русь», но он мужественно держал свое место в строю, взлетая, как пробка, на пенистый гребень волны и пропадая вдруг совершенно из глаз между двумя огромными валами.

Но это не было еще апогеем шторма; он наступил на следующий день.

Океан представлял жуткую и величественную картину. Не только более молодые офицеры признавались, что никогда не доводилось им видеть такой огромной волны, но даже наш командир, старый морской волк, видавший виды, плававший по всем морям и океанам света, признавался нам откровенно в том же. Красота картины усиливалась ярким солнцем на совершенно безоблачном небе. Выражение «волны ходили, как горы» было уже не фигуральным, а вполне отвечающим действительности. Когда между нами и впереди нас идущим «Бородино» вставала волна, мы с мостика не видели даже его мачт. То же самое было и с идущим позади нас «Ослябей», и это несмотря на короткое между нами расстояние в каких-нибудь два кабельтова и на солидную высоту нашего переднего мостика над водой. На полуют нельзя уже было посылать людей, ибо мы брали уже ютом воду. С грустью смотрели мы, как беспощадное море слизывало мешок за мешком сложенный на полуюте уголь, который мы еще не успели убрать в ямы. Внутри броненосца повсюду ходила вода, переливаясь с глухим рокотом с борта на борт при размахах качки.

После смерти своего любимца Андрюшки мой сожитель получил с какого-то корабля в подарок и в утешение от одного из своих друзей щенка, который занял опустевшие после Андрюшки места в нашей каюте и в наших сердцах. Зайдя зачем-то в каюту, я остолбенел от представившейся мне картины: в каюте, как и повсюду внутри корабля, было по щиколотку воды; в тот момент, когда я открыл дверь, броненосец сильно накренило, вода с глухим рокотом полилась в сторону крена, и из-под койки выплыл огромный сапог Шупинского, за который судорожно цеплялся, как за спасательный прибор, наш щенок Бобик, о существовании которого мы совершенно забыли в пылу горячей работы. Бобик с сапогом, сопровождаемые более мелкими предметами, увлекаемые потоками воды, быстро проплыли мимо меня и очутились в противоположном углу каюты в ожидании, когда обратный размах броненосца снова загонит их под койку. Я не стал, конечно, ожидать того же и извлек мокрого и дрожащего щенка из компании сапог, туфель, щеток и прочих неодушевленных предметов, которые могли продолжать плавать, сколько им было угодно. Вытерев и приласкав дрожавшую и жалобно повизгивавшую собачку, я положил ее на койку, закутав в старые брюки ее хозяина.

Не загляни я в каюту, что легко могло случиться еще долгое время, Бобик наш, без сомнения, утонул бы. И это случилось бы еще раньше, не попадись ему под лапы гордость их хозяина – знаменитые «сапоги Нансена», которыми любил похвастать мичман Шупинский. Это были действительно чудесные сапоги, в которые нога уходила целиком, до бедер, теплые, непромокаемые, и в которых хозяин их щеголял в холодные и сырые вахты в Балтийском и Немецком морях. Он называл их «сапогами Нансена», потому что видел где-то на какой-то фотографии этого знаменитого полярного путешественника точно в таких же сапогах.

Работы в тот день было всем по горло. Кроме непрерывной обычной уборки угля с палуб вниз, надо было крепить пушечные порта, ставить подпоры, забивать клинья и т. п. Боже упаси, если бы волной вышибло хотя бы один порт. Корабль неминуемо бы погиб. Наш Костенко с озабоченным лицом носился по броненосцу и почасту совещался с Арамисом.

Днем, стоя на вахте, я имел случай воочию убедиться в страшной силе океанской волны. У «Суворова», высоко на боканцах, висел спасательный 14-весельный катер. Обычно на походе все шлюпки убирались внутрь и ставились на рострах в свои гнезда на спардеке. Оставлялась висеть на шлюпбалках лишь одна из шлюпок, чтобы ее можно было быстро спустить на воду в случае падения человека за борт. И вот такая дежурная шлюпка и висела высоко с правого борта «Суворова». Вот я увидел, как под корму «Суворова» подкатил огромный вал, задрал ему высоко корму и, пенясь и играя, понес громадину в 15 000 тонн, обгоняя его и постепенно облизывая его правый борт, – по-видимому, рулевой не удержал на румбе и уклонился чуть вправо; вот пенистая верхушка волны уже под висящей шлюпкой, и в следующий затем момент мы ясно увидели, как в воду посыпались мелкие обломки, а на шлюпбалках болтались только шлюпочные тали. Вал же, точно сделав нужное дело, весело бежал уже дальше. Через несколько мгновений вдоль нашего правого борта проплыли анкерки, весла, банки и просто деревянная щепа.

Я чуть не перекрестился, как деревенская баба, и мысленно проговорил: «Господи, спаси нас и помилуй!»

Бедняге «Руси» стало уже невмоготу. Он испросил сигналом и получил разрешение адмирала увеличить ход и изменить несколько курс, чтобы подойти ближе к берегу и укрыться под ним от огромной зыби.

Перед заходом солнца транспорт «Малайя», который на эскадре иначе не называли, как «калекой», из-за постоянных приключавшихся у него поломок, верный себе, поднял сигнал об очередной поломке в его машине и о необходимости для ее починки застопорить машину. На этот раз, конечно, мы не стали его ожидать, как это делали раньше, и предоставили его самому себе. Как сейчас вижу этот огромный транспорт, освещенный багровыми лучами заходящего солнца, вздыбленный на огромной зыбине, стоящий с застопоренной машиной между двумя колоннами проходящей мимо него эскадры. Он весь расцветился каким-то длинным сигналом, а на баке у него был поднят кливер, который, однако, несмотря на свирепый ветер, мало помогал ему, и несчастная «Малайя» упорно стояла лагом к зыби. Скоро она осталась далеко позади и постепенно скрылась в быстро сгущающихся сумерках. Ей удалось присоединиться к эскадре лишь через несколько дней, когда мы стояли уже у Мадагаскара.

К ночи начало стихать и ветер задул порывами. Еще через день или два стихло совершенно, но взбудораженное море долго еще ходило сердитыми валами, как бы все еще не желая успокоиться после свирепой вспышки гнева.

На одиннадцатый день этого бурного плавания мы плыли вдоль берегов Мадагаскара, а еще через день бросили свои омытые седыми валами Индийского океана якоря между восточным берегом этого острова и небольшим островком S. Mary.

С каждой новой постановкой на якорь, как только начиналось сообщение между судами, немедленно же по эскадре начинали циркулировать вести достоверные, слухи полудостоверные и сплетни – абсолютно невероятные. Первые получались путем чисто официальным, приказами адмирала, сообщениями командира и т. п. Вторые – путем неофициальным, через попадающие иногда на корабль местные газеты или по рассказам офицеров, посещающих своих друзей и товарищей, служащих в штабе адмирала. Как возникают третьи, – это известно всем и каждому и лучше всего характеризуется поговоркой «сорока на хвосте».