Кортез велел санитарам освободить и подготовить палату к еще одному новоселью, а также внести нового гостя в список.

Однажды этот странный племянник забрел к нам в гости – под предлогом сыграть в домино. Мы сразу сообщили, что в домино играть не умеем, и предложили выпить чаю, но вскоре об этом пожалели. Племянник, пылко согласившись, оказался неугомонным, пил стакан за стаканом, уничтожил всю заварку и сахар, а напившись, стал расспрашивать, кто здесь чем болеет. Я шутя ответил, что болен любовью, а Стефанов вообще уклонился, сказав, что желтухой. Племянник ржал в ответ, не унимался, говорил, что мы издеваемся, так как наверняка у нас какие-то страшные заболевания, и что он нам заочно завидует очень. Также поведал, что, когда умрет двоюродный дядя, попросит разрешения в память о нем переселиться в его палату. Мне было странно видеть, не слушая, этого здорового, размером с медведя, сибирского идиота, который обстоятельно рассуждал о таких глупостях.

Стефанов вскоре отвернулся к окну и больше на племянничка не смотрел.

Я часто гуляю по Дому. Обычно это выглядит как прогулка, но иногда и как настоящее приключенье. Случается, иное приключение проходит не совсем даром. Вчера, например, оно не прошло. В таких случаях я стараюсь делать выводы. Бывает, что они получаются неоднозначными. Как сейчас. Честно говоря, я вообще от вчерашнего никак не могу еще отойти. А начиналось все вроде бы безобидно.

Вчера днем из нашей палаты отправился я на второй этаж, миновал кастелянную, процедурную, красный уголок и сделал таким образом лишних сто тридцать семь шагов; зато встретил по дороге Катю.

Она шла куда-то и, улыбнувшись, пригласила глазами следовать за нею. У двери оглянулась, и я понял, что меня просят обождать.

Хотя в коридоре никого не было, но стоять в нем стоймя, непонятно чего ожидая перед неизвестной дверью, было столь же малоприятно, как бывает неприятно в городе торчать на открытом месте, подвергаясь беглым взглядам поглощенных своим ходом прохожих.

Вскоре, маясь перед дверью, я начинаю неодолимо мучиться тем, что за нею. Но вот что странно: я вдруг понимаю, что вовсе не непредставимость последнего составляет причину моих переживаний. И что, конечно, непредсказуемость – усеченный вариант непредставимости – совсем не имеет никакого отношения к моему волнению. Что за порогом, нисколько меня не беспокоит.

Постепенно мне начинает казаться, что перед порогом соткалось, как мохнатый живой коврик, в котором запутались ноги, поле невозможности как таковой. И я, будучи стреножен в его силках, переступая, топчась, силюсь, мучаюсь, словно мотылек в световой ловушке лампы.

Мне даже начинает казаться, что дверь превратилась в окно, за которым, как грузное медленное животное, спокойно живет, дыша и передвигаясь, тучное жаркое солнце.

В коридоре возникает медсестра и проносит мимо меня на подносе склянки. Одна из них блестит и слепо режет глаз.

Дверь приоткрывается, и Катина рука легко тянет меня внутрь. Медсестра оглядывается, но я исчезаю.

Войдя, я ровно ничего не вижу, но чувствую шепот Кати – он горяч и вместе с прикосновениями сливается в одно умопомрачающее чувство…

Очнувшись в тихом свете, я нахожу рядом с собою Катю мертвой.

За стеклянной стеной в упор висит вытесненное нами солнце. Косматое, оно медленно ворочается и живет. Всплески вспышек разрывают свитые вокруг меридианов жилы его огненных речек.

На светлом, словно вылепленном из светящегося воска, Катином теле неровно перемещается сердоликовый отсвет.

Припав, я веду по нему губами, и мне кажется, мои губы движутся вслед за ускользающим в тень теплом.

Вглядываясь, я не верю – и, целуя сосок, вижу свое отражение, которое, вглядываясь, целует меня в мокрые глаза.

Тепло исчезает, отсвет бледнеет, и я, поднимая голову, вижу теперь белое, наконец освободившееся от терпимой зрением яркости солнце.

Ровное, даже матовое бельмо слепит меня, обволакивая рассеянным взглядом.

Я вдруг понимаю, что это его второе явленье, что в первое, покуда я спал, оно забрало у меня Катю и сейчас, раскалившись по новой, пришло, чтобы взять и меня.

Внезапное спокойствие овладевает мною. Оторвавшись от Кати, встаю во весь рост на постели и, оттолкнувшись, прижимая к груди колено, прыгаю прямо в окно, на солнце.

Глухой удар сотрясает небольно мне тело. Тугая роговица окна, упруго прогнувшись, посылает обратно движенье прыжка.

Оказавшись на полу, я понимаю спокойно – мне некуда деться, что выход теперь только один.

Солнце уже дало течь, и его нервное жгучее щупальце трогает мою руку.

Вывернувшись, я срочно отыскиваю на полу джинсы и достаю из кармана перочинный нож. Полоснув по внутренней стороне предплечья, наклоняюсь над Катей и то же делаю с ней. Ложусь рядом навзничь и беру ее за руку, соединяя порезы.

Постепенно переливаясь в нее, зрение плавно меркнет, и все сильнее давит напряжение тугой глухоты, словно, нырнув в ее тело, я погружаюсь все глубже и глубже, спасаясь от наваливающейся сверху туши солнца.

Но еще до исчезновения я все же успеваю видеть, как в последних сумерках Катя, очнувшись, наклоняется и, всматриваясь, тянется полураскрытыми губами.

Ее поцелуй совмещается с моей наступившей слепотой.

Пробуждение случилось легко и радостно, не отягощенное вычурностью обстоятельств. Последние же были таковы, что проснулся я в чужом совершенно мне помещении, где ни Стефанова, ни нашей привычной обстановки не наблюдалось.

Смутно припомнилось, как я заснул и что тому предшествовало. Встревоженный, я поспешил одеться, чтобы исчезнуть из опасного места.

Уже на пороге, управляясь с ширинкой, я увидел у ног выпорхнувшую из двери записку. Развернув, узнал круглый, как толстая цепочка, почерк. Она сообщала, что просит меня ничего без ее ведома не предпринимать и что, если мне вздумается срочно ее увидеть, мне следует обратиться к горбуну, которого она называла в записке «мой поверенный»…

Прочтя, я разозлился. Мне показалось, что Катя уже по второму кругу повела меня за нос. Я разъяренно подумал: вот заберу или даже выкраду у нее письмо, и прах здешний с ног своих отряхну, чтоб духу моего тут не было.

Однако, как разъяснилось чуть позже, я вновь не подозревал, что заплутал и что подозрительность моя не имеет никаких оснований…

Нужно было срочно исчезнуть. Я свернул записку, сунул в задний карман и тихо щелкнул дверью, соображая, куда же податься.

По коридору прошла медсестра, неся на подносе какие-то склянки. Одна из них внимательным блеском застряла в моем зрачке, и еще долго сиреневое пятнышко рывками плавало перед глазами, пока я порывисто, словно боясь погони, сбегал и взбегал по лестницам, пытаясь вспомнить и отыскать свой этаж.