Только теперь мне стала открываться тайна его паломничества. Только сейчас, когда я все время думаю о смерти, когда я вижу ее повсюду, когда она проникает даже в мои сны, я начала понимать, что он испытал, путешествуя во чрево кита.

Нет, я не собиралась отступать. Я не имела права его подвести, он мне доверял, как никому. Поскольку никто его не мог вытерпеть так долго. Он мне сам говорил:

— Из всех, с кем я круто обхожусь, с ума не сошла только ты. Потому что ты уже была сумасшедшая.

Я твердо верила: именно он избавит меня от моей нерадивости, научит, как сделать из своей жизни самое лучшее, что я смогу, и тогда я узнаю любовь, перед которой все меркнет, все восходы и закаты, все деревья, все звезды и солнце, потому что все это — лишь отраженье т о й Л ю б в и. И не видел того глаз, и не слышало ухо, что приготовил Бог для любящих Его.

Так что, клянусь, у меня и в мыслях не было послать его к черту до того момента, как я достигну обители чистых и стану пригодна для бесконечности. Я только боялась, он сам не выдержит и пошлет меня. Поэтому я аккуратно, лишь только затянутся раны, звонила, записывалась и возвращалась в его кабинет, готовая ко всему.

Однажды я не смогла прийти на прием и попросила зайти к нему Левика. Левик зашел с фотоаппаратом, само дружелюбие, представился очень церемонно и говорит:

— Если вы не возражаете, Анатолий Георгиевич, я вас сфотографирую в вашем кабинете под секирой. На мой взгляд, вы являетесь великим психотерапевтом всех времен и народов. Я уверен — за шокотерапией будущее! Мою жену Люсю просто не узнать. Она меня больше ни к кому не ревнует, а то ревновала к каждому телеграфному столбу. Да и в быту лучше стала. Все время сидит дома и стирает, мы даже белье перестали в прачечную относить.

На что Анатолий Георгиевич ухмыльнулся зловеще и говорит:

— Ты, Левик, знаешь, как что?

— Как что? — доверчиво спросил Левик.

— Как говно в проруби, — спокойно сказал Гусев. — Ты жопа, козел, мудозвон, подонок, ублюдок, скотина…

Увы, Левик не дал ему закончить свою мысль. Забыв о столь свойственном ему мягкосердечии, он вдруг покраснел, надулся и хряпнул Анатолия Георгиевича фотоаппаратом по голове. Причем так не рассчитал удар, он ведь никогда не дрался, что нанес ему черепно-мозговую травму. Доктор Гусев упал и закрыл глаза.

— Я так испугался, что я его убил, — весь в слезах, Левик мне рассказывал, прибежав домой. — И что ты меня будешь теперь руга-а-ать!..

Я уронила тапочку в суп, уронила курицу запеченную на пол, все повалилось у меня из рук. Мы тут же пошли на рынок, купили яблок (я знала, что Анатолий Георгиевич любит кислые яблоки), кураги, квашеной капусты, торт «Полет», шоколадку с орехами, банку кока-колы и вместе с Левиком поехали навещать шокотерапевта Гусева в Институт травматологии.

Войдя в палату, мы почувствовали вокруг него великое пространство. Все было наполнено тихой радостью и чувством совершенства вещей. Его окружал такой покой, такая тишина. В воздухе витал запах ладана. Сам же Анатолий Георгиевич являл собой все сострадание, всю доброту, всю человечность в мире и производил впечатление, будто вот-вот должен отправиться в новое путешествие сознания. Левик сфотографировал его, и мы потом на этой фотографии увидели, что сквозь доктора Гусева просвечивали подушка и матрац! Светло и расслабленно лежал он на кровати с забинтованной головой, на лбу резиновая грелка со льдом, увидел нас и говорит слабым голосом:

— Это вы, жопы?..

— …Да, — Левик добродушно развел руками. — Две жопы, — заявил он кротко, — хотят припасть к вашим стопам и попросить прощения за то, что одна жопа хряпнула вас фотоаппаратом по башке. А если вы меня не простите, то я оденусь в рубище, посыплю голову пеплом и до последних дней буду сокрушаться, что сделал в жизни ложный шаг.

— Не стоит беспокойства, — царственно отвечал доктор Гусев. — Любые происходящие в нашей жизни события несут в себе скрытые в них послания, которые содержат в себе Учение.

И с этими словами он…

— ЧТО??? — вскричал Левик, когда я читала ему эту предпоследнюю главу своего романа.

— Уснул, — сказала я.

— Слава Богу! — воскликнул Левик. — А то я думал, что ты в своем романе вывела меня не только как сумасшедшего поэта, подлого изменщика и ловеласа, но еще и убийцу шокотерапевта Гусева.

Он надел свои крылья ангела, взял полиэтиленовый пакет и весело отправился в магазин за продуктами разгадывать дальше тайны банок, тайны опилок и вечную тайну света.

Мертвый корабль

Я скоро умру. Быть может, очень скоро. Наверно, завтра. Поскольку сегодня утром, проснувшись и скосив глаза, я не увидела кончик своего носа.

А доктор Гусев меня предупреждал, он прочел в древних манускриптах, мол, это верный признак того, что «человек уходит с физического плана».

— Если когда-нибудь, — он говорил мне, — ты не увидишь кончик своего носа, немедленно зови меня.

— А вдруг вас не будет на месте? — я спрашиваю.

— Я буду всегда, — он ответил. — Ну, может, меня тут не будет, на этой планете, каких-нибудь несколько часов. А так — звони, не стесняйся.

И вот я набираю его номер и слышу, какой-то нечеловеческий голос отвечает:

— Абонент недоступен..

Я снова набираю его номер и слышу:

— Номер, который вы набираете, не существует.

Так, я подумала недоуменно, что ж теперь делать? И сразу зазвонил телефон.

— Я приглашаю тебя сегодня в Колонный зал Дома Союзов! — это была моя мама Вася. — Там будут давать пододеяльники! Хор будет петь из Елоховского собора. Кстати, ты знаешь, что этот Новый год наступит позже … на одну секунду?

— Не морочь мне голову, — я говорю.

А Вася:

— Это научно доказанный факт: раз в два года Земля замедляет свой ход, и волны времени набегают друг на друга.

К телефону подошел папа.

— Люся, — он сказал, — у меня к тебе просьба. Дяде Теодору из Оренбурга исполнилось семьдесят лет. И он собирается жениться. Вчера он звонил и попросил нас в Москве на углу Хрустального и Варварки раздобыть для него экстракт от импотенции. Причем у этого экстракта такое название вычурное — йохуимбэ или что-то еще. Вася из вредности отказалась ехать за препаратом, а мне как-то неудобно. Еще подумают, что я импотент.

— Не волнуйся, я съезжу, — говорю.

Снова зазвонил телефон.

На проводе Хаим Симкин, наш бывший диссидент, а ныне великий писатель Израиля, ярый и необузданный кинематографист. Мой друг Моня Квас ему ассистирует безуспешно, а грозный Хаим Симкин его костерит на чем свет стоит.

— Ало! — он произносит важным еврейским голосом. — Я буду краток. Дела у меня блестящи. Но вы же знаете Моню! Такое ощущение, что он ничего не умеет! Он хочет, чтобы я достал пленку, людей, деньги, а сам будет сидеть со мной рядом и делить аплодисменты.