Эту небольшую детскую больничку возглавляла сухая как палка заведующая с поджатыми тонкими губами. С каждой из нас она проводила подробную беседу. Вызывая к себе в кабинет, она долго листала карту новорожденного, а потом внимательно смотрела в глаза. Матери затравленно следили за меняющейся мимикой ее лица, пытаясь прочитать хоть какие-то перспективы своих младенцев.

Я отметила, что она явно была не старше меня, но вид у нее был мрачный, оттого она и казалась немолодой. Сначала начальница нашей маленькой больницы сообщила мне о ребенке, его показаниях. Здесь не было ничего нового. Это были округлые фразы, но я смотрела и слушала ее с горячим вниманием, мне казалось, что она сейчас держит мою жизнь в своих руках. И тут она без всякого перехода сказала, что я, видимо, сильно согрешила, раз у меня родилась такая девочка. Я несколько опешила. Но она продолжала монотонно твердить, что со мной что-то явно не так. Не нахожу ли я в своих помыслах и поступках какого-то греха? Не отклонилась ли в сторону от своего женского предназначения?

И вдруг я произнесла трясущимися губами, захлебываясь в словах, что, мол, писала пьесы, статьи. Она оживилась. В металлическом голосе возникло воодушевление.

– Ну, – это ведь грех, писать! Тем более женщине. Читать-то можно, но только избирательно.

– А что можно? – покорно спросила я.

– Лескова, например.

– Спасибо, – ответила я. И в задумчивости вышла из кабинета. В тот момент мне казалось, что я исполню все, что мне скажет эта женщина, лишь бы ребенок был жив и здоров. Если надо – брошу писать и даже читать. Буду молить Бога и ни о чем больше стараться не думать. Я словно оцепенела и перестала себя чувствовать.

Задумчивость моя была столь глубока, что я едва не снесла со стола несколько агрегатов по сцеживанию молока. Я не могла не ответить на немые вопросы, с которыми ко мне обратились лица моих напарниц. Я сказала им только про грехи. Про писание пьес и чтение я промолчала, сочтя это уж совсем личным. На слова о грехе раздался тихий, еле сдерживаемый смех.

– Так это всем… сказали… мы все тут падшие и грешные… – весело шелестели молодые женщины.

Как ни странно, этот смех, эти девичьи лица, косынки, теплота и сочувствие – вывели из оцепенения. Разве они падшие? Они, которые так страстно хотят спасти своих детей. На них давят родители, их молодые мужья, любовники. Им говорят, шепчут, иногда даже кричат – откажись, откажись, – у тебя впереди целая жизнь. А кто знает, что у тебя вырастет за ребенок?

Когда я пришла на следующий день и вошла в наш зальчик, то увидела в углу женщину, которая вязала; на прыгающие в руках спицы – лились слезы. Я знала, что у нее родился ребенок-даун. Непонятно почему. Первый ребенок был нормальный. Муж-военный из подмосковного городка. Крепкая нормальная семья. Уже не первый день женщина пыталась с этим примириться и наконец со вздохом сказала нам, что, значит, такая у нее судьба – кто родился, тот родился. И теперь эти слезы. Я шепотом спросила, почему она плачет. Мне ответили, что заведующая утром рассказала ей о ее грехах и одновременно потребовала, чтобы та отказалась от ребенка, сдала в интернат.

Начальница делала еженедельный обход, переходя из одной прозрачной палаты в другую. Ее сопровождали сестры и врачи. Это была рутинная процедура. Ей рассказывали о показателях, что-то тихо обсуждали между собой, а мы издалека старались хоть как-нибудь расслышать еле долетающие обрывки фраз. И вот группа остановилась возле ребенка, который был в отказе, то есть его вот-вот должны были усыновить. Было известно, что его матерью оказалась четырнадцатилетняя девочка, которую тридцатилетняя мама не пустила даже посмотреть на малыша. Родила девочка от одноклассника. Всей семьей ее заставили написать отказ от ребенка. Толстый, веселый крепыш, который так обидно отличался своим пухлым ангелоподобным видом от наших крохотных детей, лежал в кроватке и с интересом рассматривал новые лица, склоняющиеся над ним. Он уже прошел смотрины, его новые родители только и ждали, когда пройдут все комиссии и им позволят забрать младенца себе. Врачиха долго стояла и внимательно смотрела на ребенка и вдруг резко повернулась на месте, громко вскрикнула и выбежала из палаты. Дверь ее кабинета хлопнула. Врачи, немного потоптавшись на месте, молча разошлись. Мы подошли к сестрам и с немым удивлением посмотрели на них. И вдруг одна из них сказала:

– Родить никак не может. Второй раз замуж вышла, а ребенок никак не получается. Вот душу себе и рвет. Все бы отдала, чтобы хоть какого-нибудь родить. Хоть недоношенного!

Старая квартира заканчивала свои дни. Она рассыпалась. Раздраженные риелторы кивали на метро внизу, которое расшатывает все коммуникации, на отдельный вход, на отсутствие ремонта. Дом был словно оскорблен тем, что из него все ушли, бросили, и мучительно сопротивлялся любым попыткам его продать.

Какое-то время мы вместе жили у моей мамы в Бабушкино в нашей старой квартире. Мой новый муж Павел, моя маленькая девочка, мой сын и собака Маня.

Так странно было теперь снова стоять у этого темного окна, за которым когда-то светилось яркое пятно. Я жила снова здесь, в старой квартире, с человеком, который был мне дорог, но почти незнаком. Словно мы случайно встретились на улице и теперь оказались вместе. Нас объединяла девочка, дающая свет и тепло. Однажды он вернулся домой не такой, как прежде. Таким я его еще не видела.

Я спросила, что у него с лицом. Он молчал. Я держала на руках девочку, а душа моя медленно уходила вниз. Она падала, как лифт в шахту. Как странно, что именно так чувствуется присутствие в жизни третьего лица. Его молчание становилось оглушающим. И наконец он сказал, что только что возле ЦУМа в центре встретил ту, из-за которой уехал на Север, из-за которой жизнь свернула куда-то в сторону. Она почти не изменилась за те годы, которые они не виделись. У нее с тех самых пор семья, двое детей. Сказала ему, что у нее все хорошо. Все хорошо? Я увидела сквозь слова ее лицо, глаза, в которых где-то в глубине плавает печаль. Я пыталась понять, вызвала ли она в нем прежние чувства. А он сказал, что эта встреча неслучайна. Она завершает весь прежний цикл жизни. Закрывает одну дверь и открывает другую.

Наконец, мы обрели жилье в Чертаново. Здесь во дворе еще стояли, как в моем детстве, деревянные столы, за ними по воскресеньям пили, играли в домино мужики. По старой привычке кто-то истошно рвал гармонь и хрипло пел. В домах, построенных на этом месте, поселили обитателей деревень Аннино и Покровское. Собственно, жители так и остались деревенскими, заселившими многоэтажки. Удивительно, что очень скоро они стали исчезать; деревянные столы, испитые старые лица, гармонь на плече. Внезапно во дворе появлялись огромные внедорожники; на багажнике накрывался нехитрый стол с батареей бутылок, а из дверей машины, открытых настежь, назойливо орала попса или матерный шансон. Концерты с репертуаром уголовного шансона часто лились из общежития напротив, и в них зарифмованно звучали какие-то матерные проклятья евреев, интеллигентов и прочей антирусской сволочи; я даже порой думала, что вот-вот нас вычислят эти простые люди и придут в квартиру с топорами.