Я думаю, Снежины до сих пор не забыли, что я им в тот знаменитый день наиграла. Володька говорит, что у меня замечательное постоянство в музыке и, что бы я ни играла, все выходит из оперы «Заткни уши и беги вон». Видите, теперь уж сами можете видеть, что он, слава Богу, поправился.

Володька дома старается, нагоняет, что не доел, а я в гимназии – наверстываю, что не дошалила. Не знаю отчего, но, по-моему, теперь в гимназии как-то особенно весело стало. И на улице теперь весело, солнышко, светло, жаль только, что каток тю-тю.

В классе у нас с некоторых пор новая мода завелась, это пока я не ходила, потому сперва про нее ничего и не знала. Сижу я себе как ни в чем не бывало, чувствую, сзади что-то с моими волосами мудрят. Ну, думаю, пусть себе. Потрогали, потрогали и успокоились, а я и вовсе не беспокоюсь.

Вдруг Сахарова мне шепчет:

– Муся, ленту из косы потеряешь!

Я быстро так – цап за косу, я ведь все скоро делаю, тихо да осторожно не умею. Дернула косюлю, а кончики – ляп меня по щеке, да и кругом брызги полетели. Мокро. Фи! Это, изволите ли видеть, они мою косу в чернильнице купали; пока я смирно сидела, та чернил-то вдоволь и напилась. Вот если бы косюля моя действительно «кверху» росла, со мной такой каверзы не приключилось бы. А тут она как раз до глубины чернильницы и дотянулась. Ну понятно, сейчас бегом в умывальную оттираться и отмачиваться.

Но на географии вчера у нас штука вышла – всем штукам штука.

Наступает уже конец четвертой четверти, у всех почти отметки есть. По географии всего семь человек не спрошено, между прочим, Пыльнева, та, что на Законе Божьем «Эй, вы, голубчики» покрикивала. День себе идет как идет. Последний урок – география. Швейцар как всегда тащит карту на доску вешать. Вдруг слышу голос Пыльневой:

– Карта-то к чему?

– Как к чему? – говорят ей. – Потому что география.

– Какая там география – рисование.

– Да что ты, с ума сошла? Всегда в пятницу последний урок – география.

– Боже мой! Ведь правда пятница, а я думала четверг и рисование. Господи, что же я делать-то теперь буду? Ведь непременно вызовет, у меня же нет балла, а я не учила.

Чуть не плачет, да и понятно – какие тут шутки: Терракотке «пятерку», а то и единицу поставить – как хлеба с маслом съесть.

– Слушайте, господа, если меня вызовут, ради Бога, скажите, что меня нет.

– Что ж ты думаешь, Елена Петровна слепая, что ли, что тебя не увидит?

– Да ведь я далеко, на самой последней скамейке.

Вдруг она что-то сообразила и сразу повеселела.

– Евгении Васильевны не будет на уроке?

Кто говорит «да», кто «нет».

– Если уйдет, все пройдет благополучно. Только, ради самого Бога, скажите, что меня нет; а меня и правда не будет.

– Что ж ты, сквозь землю провалишься, или шапку-невидим-ку наденешь?

– Да уж провалюсь, надену, все сделаю, только скажите, что меня нет.

– Красиво как мошенничать! Я не позволю Елену Петровну обманывать, – вылезает Танька.

Ах ты гадость! Смеет разговаривать! Но в эту минуту входит Терракотка. Громко браниться нельзя, а потому я нагибаюсь через проход и говорю:

– Не смей, не смей сплетничать!

– Хочу и буду!

– Будешь? Ладно! Тогда, ей-Богу, я скажу, что ты немецкий перевод с домашнего листка списала!

– Не посмеешь.

– Вот тебе крест, скажу! – и я широко крещусь.

– Старобельская, во-первых, прекратите ваши разговоры, а во-вторых, чего это вы вдруг закрестились? Сейчас не время и не место. Не мешайте Грачевой слушать.

Вот противная! Еще из-за этой подлизы мне же и досталось! Ну, ладно, пусть только выдаст Пыльневу. Я ее, подлизу этакую, так подкачу…

Женюрочки нет, оглядываюсь в сторону Пыльневой – что за чудо? – и ее нет. Заглядываю под скамейки, тоже не видать. Правда, шапку невидимку надела.

Армяшка вызывает Андронову, Мартынову… Пыльневой нет как нет. Я давно уж хочу навести справки, да никак не могу, как ни повернусь, географша на меня глаза пялит:

– Сидите, пожалуйста, смирно.

А сзади хихикают со всех концов класса. Армяшка бесится. Женюрки все нет.

Отпустила, наконец, душу Мартыновой на покаяние.

– Пыльнева.

Молчание.

– Пыльнева, – опять говорит она.

Кое-кто фыркает, кое-кто нерешительно так говорит:

– Ее нет.

– Что? Не пришла?

– Не пришла! – как сговорившись, рявкнули мы в один голос с Тишаловой, и в ту же минуту я поворачиваю глаза на Таньку:

– Только посмей!

Но она молчит. В классе опять фыркают.

– Прекратите ли вы ваш глупый смех, вам сегодня все смешно. Сахарова, к доске.

Армяшка отвернулась лицом к карте. Первая скамейка продолжает оглядываться. Я тоже быстро поворачиваюсь.

– Где? Где? – одними губами спрашиваю я.

Кумушка показывает пальцем на наш большой стенной шкаф, где хранятся тетради рисования, рукоделия и всякие другие подобные прелести.

Ловко, вот ловко! Это она туда забралась и сидит под нижней полкой рядом с чернильной бутылью.

Хоть я и на первой скамейке, но с моего места все отлично видно, потому что шкаф находится в конце нашего прохода. Продолжают хихикать и поворачиваться. Вдруг высовывается испуганная голова Пыльневой, а рука ее машет нам, чтобы мы не смотрели и не смеялись. Вид у нее такой потешный, что мы начинаем громко фыркать. Терракотка уже открывает рот бранить нас, в эту минуту входит Евгения Васильевна…

Мы умираем, а Пыльнева, верно, давно скончалась. На минуту становится совсем тихо, но потом опять начинают посмеиваться и посматривать на шкаф. По счастью, с места Женюрочки нельзя разглядеть, что в шкафу происходит, видно лишь, что он на три четверти открыт.

– Да перестаньте смеяться, что это такое! И не вертитесь! Ничего там интересного нет. А шкаф почему открыт? – говорит она, встает и – о ужас! – собирается идти закрывать его.

Но Шурка наша, молодчина, не растерялась, живо вскакивает и вежливо так:

– Не беспокойтесь, Евгения Васильевна, я сейчас закрою.

Щелк! – Пыльнева заперта. Ну, как задохнется?

Но Бог миловал, она не задохнулась, потому что через пять минут урок кончился. Пока Женюрочка с терракоткой тары-бары в дверях разводили, шкаф отомкнули. Пыльнева выбралась оттуда, но просидела на корточках возле своей парты, пока армяшка не убралась окончательно. Так дело совершенно, то есть почти совершенно благополучно и проехало, только Евгения Васильевна выбранила нас за «глупый вечный смех» и за шум в классе.