Петров,Русский каганат, 19-20сентября 1991года.

Первые десять-пятнадцать минут ему было ни до чего, ни до своего вида, ни до того, чтобы кого-нибудь бояться или, еще того хуже, стесняться. Похоже, Реутов себя основательно переоценил. Времена, когда он легко переплывал Волгу, безвозвратно ушли в прошлое. Он и из воды-то с трудом вылез, не чувствуя уже даже холода, и не слишком хорошо понимая, где он и зачем. Однако вылез все-таки. Выбрался ползком на скользкий, едва ли не обледенелый гранит, протащился на четвереньках метр-два и даже хотел, было, встать, но тут оказалось, что закоченевшие ноги его не слушаются. Встать Вадиму помогла Полина, которую, как он вспомнил позже, и саму била крупная дрожь, так что зуб на зуб не попадал. Впрочем, тогда он это, если и заметил – а ведь не только заметил, но и запомнил! – то совершенно не осознал.

– Давай, Вадим! – как сквозь вату или откуда-то издалека услышал он ее голос, но понял только, что надо "давать", и пошел, волоча ноги, и, как с бодуна, мотая бессмысленно головой, не понимая даже, кто и куда его зовет, но, подчиняясь власти этого голоса, который что-то для него все-таки значил. Вот только, что именно, никак не вспоминалось, но и об этом он, разумеется, не думал.

Это уже потом он кое-как восстановил картину происходившего на набережной Колышева[29]в половине девятого вечера 19 сентября 1991 года. Вспомнил или, скорее даже, вообразил, как тащился, опираясь на Полинино плечо, по крутой и, казавшейся ему тогда бесконечной, лестнице вверх, на набережную; как прятался, затем, вместе с ней в кустах, пережидая, пока мимо не проедут какие-то, неизвестно как оказавшиеся здесь в этот час машины; пересекал проезжую часть… Соображать он начал – да и то не слишком уверенно – только тогда, когда они добрались до машины, спрятанной в темноватом переулке между заводоуправлением товарищества "Факел" и принадлежащим тому же собственнику большим сборочным цехом. Здесь было так же мокро и холодно, дождь и не думал прекращаться. Но кто-то – возможно, Полина – сунул ему в руку бутылку, и, даже не спросив, что это такое, Реутов, с трудом поднеся горлышко к разбитым губам, одним махом влил в себя, ни чего при этом, впрочем, не почувствовав, пол-литра "хреновухи"[30](это ему потом рассказали, что в бутылке была именно хреновуха ядреная). И через какое-то время, когда бутылку у него уже отобрали, сунув вместо нее махровое полотенце, почувствовал, как проходит по телу зародившаяся в желудке волна животворного тепла. Еще через минуту в голове несколько прояснилось, хотя платой за это была ноющая и тянущая боль во всем теле, и Вадим осознал, наконец, что стоит рядом с большим темным вездеходом марки Коч,[31]на котором следовало не по городу разъезжать, а по дикому бездорожью приполярной Руси километры накручивать; стоит, заливаемый потоками ледяного дождя, держит в руках уже совершенно мокрое и ни на что не годное полотенце и, как завороженный, смотрит на Полину, стягивающую мокрый купальник, завернувшись в свой длинный светлый плащ, такой же, впрочем, насквозь мокрый, как и Реутовское так и не использованное по назначению полотенце.

– Э… – сказал он, чтобы что-нибудь сказать. На самом деле, ни сил, чтобы говорить, ни мыслей, которые следовало бы озвучить, у него сейчас не было. – Э…

– Залезайте в машину! – вместо ответа, не оборачиваясь, скомандовала Полина. – Там, сзади, есть одеяла.

Тут только Реутов увидел и остальных участников заплыва, о которых, если честно, на какое-то время совершенно забыл. Слева от него стоял Давид. Впрочем, "стоял" – это громко сказано. Судя по всему, Казареев был не в лучшем состоянии, чем он сам. Пустая бутылка – и когда только успел, если у Вадима ее отобрали буквально пару секунд назад? – валялась у босых ног Давида, а сам он стоял, согнувшись и опершись руками на капот Коча, и бессмысленно крутил головой, издавая при этом какие-то мычащие звуки. А в салоне машины, подсвеченном маленькой лампочкой на потолке, никого особенно не стесняясь, переодевалась в сухое Лилиан. Секунду или несколько, Вадим смотрел на нее, не отдавая себе отчета в том, что подсматривать за чужой, переодевающейся женщиной неприлично, но потом что-то такое у него в голове все-таки "щелкнуло", и он снова посмотрел на Казареева. Сейчас он увидел, что у Давида тоже было полотенце. Оно совершенно ненужной тряпкой висело у того на голом плече, а на другом – "Вынес-таки обормот!" – болталась кобура с пистолетом-пулеметом.

"Дела… – Реутов резко тряхнул головой, пытаясь сбросить охватившее его оцепенение. Определенно, ему нужно было вспомнить что-то очень важное, но сосредоточиться на этом чем-то никак не удавалось. – Де… "

Его опередил Давид. Он хоть и выглядел, как "молнией убитый", соображал, как выяснилось, куда как проворней Вадима.

– Отсюда надо уходить, – хриплым шепотом сказал Давид, разгибаясь. – Нас будут искать.

Трудно сказать, к кому он обращался. Возможно, к Реутову, а, может быть, и к Лилиан, но ответила ему Полина, совершенно не удивившаяся такому предложению и не потребовавшая, немедленно вызвать полицию.

– Сейчас поедем, – сказала она, снимая "на пороге" Коча свой мокрый плащ и влезая на высокое водительское сидение в одних трусах и лифчике. – Я только штаны, с вашего позволения, надену, и сразу поедем.

– Вы бы тоже, господа, – сказала она через мгновение, забрасывая плащ куда-то назад, в просторный кузов. – Зашли бы в машину, что ли, а то…

"А то", – согласился с ней Вадим и, открыв заднюю дверь, полез в Коч.

В салоне, разумеется, было куда теплее, чем на улице, даже притом, что обе двери со стороны водителя оказались сейчас открыты. Но здесь хотя бы не лило, как из ведра, а еще через пару секунд – Давид тоже залез в машину, и двери, наконец, были захлопнуты – натянувшая на себя свитер Полина завела мотор и включила печку. Теперь она действительно принялась натягивать джинсы.

– Там, за сидениями, – сказала между тем, повернувшаяся к ним, Лилиан. – Одеяла и сумка с едой. А в сумке термос с чаем и коньяк.

Реутов затруднился бы сейчас сказать, чего ему больше хотелось, горячего чая или холодного коньяка, но, как оказалось, то чего никак не могла сформулировать голова, великолепно понимало тело. Физиологию не обманешь. Поэтому едва он достал из-за сидений сумку с провизией и в нее заглянул, как тут же и определился. Первым делом, он достал из сумки термос и стопку пенопластовых стаканов, и, совершив невероятное усилие, разлил чай по стаканам, практически его не расплескав. Он наливал стакан, передавал, не глядя, Давиду, и начинал наливать следующий. Куда Давид девал затем переданные ему стаканы, Вадиму было не важно, он был слишком сосредоточен на главном, чтобы отвлекаться на пустяки. Налить, передать, и не забыть, что делать дальше. Сунув последний, четвертый стакан – "Кажется, не просчитался…" – в круглый держатель на двери, для такого случая, собственно, и предназначенный, Реутов сосредоточенно завинтил крышку термоса, вернул его в сумку, и достал оттуда бутылку коньяка. Трудно предположить, какие фортели способно выкидывать подсознание – "Привет, князю Узнадзе[32]и геру Фройду!" – когда мозги набекрень, но факт, что Вадим еще и на этикетку посмотрел и даже языком цокнул, обнаружив, что пить они будут испанский коньяк "Рагуза".[33]Гораздо сложнее, оказалось, извлечь из горлышка пробку, но выбивание пробок ладонью было на фронте любимой забавой Реутова. Так что и с этим он, в конце концов, справился, но уже на то, чтобы искать стаканы, сил не хватило. Поэтому Вадим просто приложился к горлышку, сделал три умеренных глотка, и, передав бутылку Давиду, достал, наконец, из сумки, замеченные им с самого начала и, все это время, тщательно хранимые в памяти от забвения, сигареты. Впрочем, спичек в сумке не оказалось и если бы не Полина, которая молча передала ему прикуриватель, так бы и сидел, наверное, тупо глядя на сигарету и не зная, что с ней теперь делать. Вообще голова работала как-то странно. Вот вроде бы совсем недавно – на барже – соображал, как надо, и пока плыл, как бы тяжело ни было, явно находился в тонусе, а добрался до берега и сразу "поплыл". И не то, чтобы сонливость навалилась, что было бы, между прочим, вполне нормально, с устатку и после полубутылки водки натощак. Нет. Он просто никак не мог ни на чем сосредоточиться, а время от времени и вовсе как бы выпадал из действительности, проваливаясь, в какие-то вроде бы совершенно не знакомые, но при этом узнаваемые "места". Но стоило ему в очередной раз "очнуться", как все это куда-то исчезало, оставляя по себе лишь смутные воспоминания о пережитых эмоциях. Не больше. Но не жаль, потому что, "пробудившись", он хоть мир начинал воспринимать в деталях. Сейчас, например, прикурив и возвратив остывший прикуриватель Полине, он вдруг сообразил, что, во-первых, они уже едут, а, во-вторых, что курят все, а не только он один. Бутылка, из которой он только что пил, была уже пуста и каталась по полу у его ног, а на коленях у него лежит аккуратно сложенное и сухое одеяло. Когда и как оно туда попало, сказать с определенностью он не мог. Просто не помнил. Зато сейчас он вспомнил кое-что другое, а именно то, что сказал ему Давид еще на борту баржи, и сразу же – пока память "держала" – перешел к делу.