Не только громко рыдать и сокрушаться, как это делают все, — она даже плакать не могла, и усердно наблюдавшие за нею доктора делали всевозможные усилия к тому, чтобы заставить ее заплакать. Увы! Это не удалось им ни в церкви во время отпевания, ни в страшный момент последнего прощания с покойницей.

Софья Карловна при всем присутствовала и исполняла все обряды холодно, спокойно, как будто и она умерла вместе с матерью, и только в силу инерции, как манекен, двигалась и говорила, мертвым призраком врезываясь в толпу живых. Только при глухом звуке первой горсти земли, ударившейся о крышку гроба, она вздрогнула и громко вскрикнула, как будто ей лично, на ее живую грудь упал этот тяжелый ком земли, ударившийся о холодную крышку гроба.

Когда могила была засыпана и сверх свежей насыпи пестрой пахучей горою выросли возложенные на гроб покойной венки, княгиня нагнулась к заветному холмику и, бледной, дрожащей рукой взяв ярко-пунцовую розу, приколола ее к груди. И странным, кровавым, почти зловещим заревом яркого пожара выделился этот веселый, улыбающийся цветок из-под тяжелых складок траурного черного крепа и еще ярче оттенил мертвенно-бледное, почти неживое лицо осиротевшей молодой красавицы.

Венков на гроб генеральши Лешерн была прислана и привезена масса. Тут были и пышный дорогой венок от царской фамилии, и анонимный крест из крупных белых роз. Тут был и большой осененный лаврами венок, на широких белых лентах которого черными буквами стояло: «Вдове доблестного героя, обессмертившего славу русского оружия, почтительное приношение от общества гвардейских офицеров»; тут был и грациозный венок, весь составленный из одних белых лилий, с широкой белой лентой, на которой золотом было написано: «Незабвенной вдове светлой памяти бессмертного героя, от офицеров лейб-гвардии Преображенского полка», и рядом со всеми этими настолько же трогательными, насколько лестными и тактичными приношениями, красовался огромный венок из самых ярких роз, с коротенькой надписью: «От зятя», что на некоторых равнодушных лицах не могло не вызвать неудержимой улыбки сожаления.

Софья Карловна спокойно и стойко пробыла у могилы матери до окончания последней работы по временной ее отделке, спокойным и ровным шагом направилась затем к тому месту, где были оставлены экипажи, и только в воротах кладбища, приостановившись на минуту и прощальным взглядом оглянувшись в ту сторону, где виднелась яркая горка свежих и ароматных цветов, вздрогнула и молча, без стона, без крика, упала без памяти на кладбищенские мостки. Она упала разом, как падает срубленное под корень дерево, как гнется и падает косою скошенный цветок, и, наверное, сильно разбилась бы, если бы ее вовремя не поддержала сильная рука человека, все время зорко следившего за ней, не спускавшего полного участия взгляда с ее убитого горем лица…

Княгиня очнулась через две недели после погребения матери, вся обессиленная, ослабевшая от долгой и мучительной болезни, от которой ее спасли только молодые силы да зоркий и умелый уход лучших докторов, ежедневно посещавших ее по личному приказанию императора и императрицы.

Невесело было пробуждение молодой женщины; неотрадно было для нее сознание, что она спасена и что ей впереди предстоит еще долгая жизнь. Жить одной, без родной, дорогой души, с которой она сжилась и сроднилась всеми фибрами своей души, своего любящего, преданного сердца, было крайне трудно, безотрадно и казалось ей даже совершенно бесполезным.

На своем столе она нашла груду визитных карточек и узнала от камеристки, ни на минуту не отходившей от нее, что приток посетителей, спешивших узнать о ее здоровье, был так велик, что, по распоряжению докторов, был наглухо закрыт парадный подъезд и снят был колокольчик в передней. Та же камеристка не без гордости и не без удовольствия сообщила ей, что из дворца присылали через день узнавать о ее здоровье и что великий князь Михаил Павлович три раза сам заезжал узнать о ходе болезни и приказал тотчас же уведомить его, когда больная будет в состоянии сама принять его.

Это последнее сообщение тронуло больную больше всего остального. Великий князь любил ее дорогую покойницу, он вместе с ней благословлял ее в день ее злополучного брака, и он сам лично — Софья Карловна помнила это, как во сне — возложил венок на ее гроб.

Князь Алексей Яковлевич Несвицкий наравне с чужими только издали осведомлялся о жене и просил докторов сказать ему, когда он может войти к ней, не слишком сильно побеспокоив ее.

Медикам, лечившим больную, житейский опыт подсказал, что свидание с мужем не придаст больной ни силы, ни здоровья, а скорее далеко неблаготворно повлияет на ее общее состояние, и потому, прежде чем ответить князю, они справились с желанием самой больной.

Не много проницательности понадобилось им, чтобы уразуметь, что отдалением встречи с мужем они не огорчат ее, а потому они посоветовали князю отложить свидание с больной до ее полного выздоровления.

Несвицкий не особенно сильно протестовал против этого, потому что в последнее время он совсем вошел в свою прежнюю жизнь и влияние его недостойной избранницы Кати Шишкиной сильнее, чем когда-нибудь, сказывалось над ним.

Князь играл, причем его игра и проигрыши происходили в доме Шишкиной, и только слепой мог бы не видеть и не понять той роли, какую эта петербургская Фрина играла во всей этой недостойной комедии. Он, этот несчастный, бесхарактерный человек, даже пить понемногу привыкал, и даже старая княгиня Несвицкая, которая от его вторично командированного в Петербург дядюшки узнала о недостойной пассии сына, начала слегка беспокоиться и, узнав о серьезной болезни своей невестки, письменно предупредила сына о том, чтобы в случае смерти жены, он немедленно взял отпуск и приехал домой, в Москву, где, по ее уверению, его ждала уже приготовленная для него блестящая и богатая партия.

Старая княгиня была права; она, действительно, словно подслушала жившую в душе ее сына тайную мечту надеть княжескую корону на плебейскую голову слишком нелестно известной Кати Шишкиной.

Но судьба спасла гордую старуху от такого тяжкого для нее унижения. Софья Карловна выздоровела и, окончательно оправившись от болезни, сделалась еще красивее, еще пленительнее прежнего.

Первым заметил это сам Несвицкий, но встретил за эту правдивую оценку такой презрительный отпор со стороны жены и такую бесцеремонную взбучку от своей ни над чем не задумывавшейся сожительницы, что это надолго отбило у него охоту ко всяким попыткам снова увлечься женою.

А жизнь между тем шла своим чередом, и помимо тяжкого гнета свалившегося на нее горя, перед осиротевшей княгиней встала еще забота о средствах к жизни, значительно убавившихся с кончиной матери; последняя получала после мужа довольно солидную пенсию и тратила ее почти всю целиком на дочь.

Правда, по вскрытии духовного завещания умершей генеральши Лешерн оказался еще маленький капитал, о существовании которого при жизни матери княгиня Софья Карловна не подозревала, но болезнь внесла в ее скромный бюджет такую солидную брешь, что после расплаты со всеми сделанными долгами не оставалось почти ничего, и приходилось серьезно призадумываться над дальнейшей жизнью.