Марта очнулась, лежа у него на груди. Они сидели на парапете стены, прислонившись к серым холодным камням, и он нежно гладил ее по волосам грязной рукой.

— Все хорошо, моя девочка! — ласково говорил он. — Мы снова рядом, а ведь я так скучал по тебе все эти дни! Думал, ты больше не придешь: мне рассказали про расстрел этих бедолаг и про тебя… Думал, ты не простишь нам, шведам!

— Милый, — пролепетала Марта, — ты не швед, ты — мой милый. Зачем ты сам не приходил ко мне?

— Прости, любимая, служба. Трубач всегда нужен командиру. В гарнизоне трубачей несколько, но все уже старики, и легкие у них как прохудившийся мех: пищат, а не играют! — Йохан позволил себе весело улыбнуться. — Ты же знаешь, я в своем деле мастер. Слышала, наверное, мою фанфару даже среди этого грохота?

— Конечно. И знала, что пока ты играешь — ты жив. Теперь ведь мы больше не расстанемся, ты не отпустишь меня?

Йохан посмотрел на Марту серьезно и решительно.

— Подожди меня совсем немножко, — попросил он, вставая. Лавируя между пригнувшимися в обнимку со своими мушкетами солдатами, по парапету приближался лейтенант Хольмстрем. Он так исхудал и почернел от копоти, что Марта едва смогла узнать его.

— Герре лейтенант… Ханс! — обратился к нему Йохан. — Я хочу просить тебя о том, о чем, наверное, в славном Уппландском полку никогда не просил своего офицера ни один солдат. Потому прошу тебя не как моего командира, а как друга. Позволь Марте остаться рядом со мной в те несколько дней или часов, которые мы еще сможем продержаться. Ты сам видишь, в каком ужасном состоянии бедная девочка! Мы должны быть вместе с нею, когда все кончится.

Хольмстрем задумчиво провел рукой по лицу — остались светлые полосы.

— Хорошо, Йохан, — быстро согласился он. — Только найди ей уголок поукромнее, где бы она не мешала нашим мушкетерам и канонирам. Почему нет? Многие жены этих серых гарнизонных вояк уже пришли к своим мужьям, вся кордегардия набита. Чем хуже жены славных уппландских драгун?! Они не хуже, а лучше, особенно фру Марта!! А я, со своей стороны, обещаю, что если тебя, Йохан, убьют первым, я позабочусь о фру Марте, пока московиты не перевалят за стены.

— Я не хочу к московитам, — жалобно заплакала Марта, как маленькая девочка, прижимаясь к закопченному мундиру своего мужа. — Они злые и жестокие! Лучше застрели меня, Йохан, чем отдавать им.

— Бедная моя Марта, московиты могут убить своими бомбами хоть сотню беззащитных женщин, но не посмеют изнасиловать ни одну! — горько засмеялся Йохан. — Их полководец Шереметис без всякой пощады вешает своих солдат, обесчестивших ливонских поселянок. Как же зло надсмеялась над нами война! Одиннадцать чертовых дней мы защищаем этот злополучный город, и с каждым днем его жители страдают все сильнее… А придут московиты, и ваши страдания прекратятся!

— Вся наша жизнь есть искупительное страдание за крестные муки Спасителя, — торжественно произнес над Мартой знакомый голос. Пастор Глюк! Здесь, на стене. В полубессознательном состоянии Марта подумала, что он, верно, бросился следом за нею, когда она выбежала из собора, но она летела так стремительно, что даже Глюку, жилистому и длинноногому, было не угнаться за ней.

Усталые грязные солдаты, многие из которых были наспех перевязаны окровавленными тряпками, со всех сторон потянулись к мариенбургскому пастору, прося благословения или умоляя об исповеди. Однако он, словно не замечая их, возложил ладони на голову Марте и изрек:

— Предаю тебя уготованной тебе судьбе, дочь моя!

Потом помолчал немного и, обводя взором истомленные лица защитников города, добавил:

— А над вашими душами, несчастные, да смилуется Бог! И над тобой, Йохан Крузе…

В эту ночь, одиннадцатую ночь осады Мариенбурга и свою вторую ночь с Йоханом, Марта впервые за все эти дни спала спокойно и даже счастливо. Лейтенант Хольмстрем был так любезен, что отпустил ее мужа до самого рассвета, и они устроились в кордегардии на деревянных нарах, укрываясь солдатским плащом, среди десятков таких же солдатских семей. Марте было очень сладко и слегка грустно засыпать на надежном плече любимого, просыпаться, гладить его по свалявшимся волосам и засыпать вновь. Она была уверена, что, сколько бы времени ни отвела им судьба — один ли день или многие годы, — они больше никогда не расстанутся. Словно не желая нарушать хрупкий покой любви, артиллерия, и осадная, и крепостная, в эту ночь палила лениво, как будто нехотя.

Засыпая, Марта в полузабытьи слушала тоскливую и протяжную солдатскую песню, которую выводил десяток грубых охрипших мужских голосов. Борясь с усталостью, драгуны, стоявшие на стене в ночной смене, пели:

Руки не мыть, не мыть и пить,

Фифаллерала-лерала-лерала!

Потому что нам кровь не отмыть,

Фифаллерала-лерала-лерала!

Ты налей нам, хозяйка, скорее налей,

Фифаллерала-лерала-лерала!

Принимай-ка гостей и налей нам скорей,

Фифаллерала-лерала-лерала!

Ты налей нам пивка, поскорее пивка,

Фифаллерала-лерала-лерала!

Потому что на сердце солдатском тоска,

Фифаллерала-лерала-лерала!

Эта песня была ее последней колыбельной, надгробной колыбельной погибающего Мариенбурга…

Наутро Йохан принес им умыться в деревянном ведре, они наскоро выпили горького ячменного кофе, сваренного на разведенном в очаге кордегардии огне, и вместе поднялись на стену. Марте казалось, что она никогда не была так счастлива в своей коротенькой жизни. Счастье это даже не было лишено маленького триумфа женского честолюбия, когда она ловила на себе восхищенные и уважительные взгляды товарищей Йохана.

Правда, попавшийся навстречу давешний прыщавый прапорщик Вульф попытался было визгливо крикнуть: «Крузе, немедля убрать с позиции девку!» Но Йохан, вопреки субординации, сгреб противного юнца за отвороты мундира, ощутимо встряхнул под хохот окружающих солдат и тихо, но внятно пообещал:

— Не заткнешься, я тебя самого уберу со стены — прямо вниз! Ни одна живая душа в гарнизоне о тебе не пожалеет.

Похоже, власть офицеров теперь зависела в Мариенбурге только от их авторитета.

Даже всегда важный, самодовольный и толстый комендант фон Тиллау за эти дни сник, осунулся и во всем слушался предельно корректных, но твердых советов лейтенанта Хольмстрема, выглядевших скорее как приказы. Хольмстрем, пожалуй, был единственным офицером на стене, который еще знал, что делать.

Но сегодня и он выглядел мрачным и подавленным.

— Московиты всю ночь строили плоты и осадные лестницы, даже разобрали для этого домишки в предмостной слободе, — озабоченно поведал он. — Сегодня пойдут приступом, это точно.

— Так это замечательно! — оживился Йохан. — Если мы сумеем отбиться, возможно, Шереметис снимет осаду.