— Резину загубишь такой ездой.

Она рванула на себя дверцу и умчалась прочь.

На обратном пути, сидя в поезде метро, я ни о чем не думал и только прислушивался к своим ощущениям. Но даже их не мог осмыслить. И только ближе к ночи попытался разобраться в событиях минувшего дня.

Причиной моего глупого, унизительного положения стала — как я там назвал ее для себя несколькими днями ранее? — «неизбывная надежда человеческого сердца». А еще до этого — «заманчивая перспектива преодолеть чужое презрение». Обычно я не страдаю избыточным самомнением, но меня явно опустили ниже плинтуса. Простое намерение получить то, что мне положено по завещанию, выросло в нечто большее, затронувшее жизнь, время и память, которыми я живу. А вдобавок еще и разбередило желание. Я думал — каким-то уголком разума я действительно так думал, — что сумею начать сначала и многое изменить. Что поверну время вспять. У меня достало тщеславия — если не сказать хуже — вообразить, будто я способен и даже обязан снова влюбить в себя Веронику. Когда она спрашивала по электронной почте, не хочу ли я замкнуть круг, мне и в голову не пришло искать в этих словах язвительную насмешку — я воспринял это как откровенность, а то и флирт.

В своем отношении ко мне она, если вдуматься, была последовательна — не только в эти месяцы, но и во все истекшие годы. Я не отвечал ее требованиям, она выбрала Адриана и сочла, что не промахнулась. Это, как я сейчас понял, было самоочевидно — и с философской, и с какой угодно точки зрения. Однако я, не разобравшись в собственных мотивах, вознамерился ей доказать, пусть и с большим запозданием, насколько она была не права. Точнее, насколько она была права в своих первых ощущениях, когда мы с ней только-только потянулись друг к другу душой и телом, когда она оценила мои пластинки и книги, когда сочла возможным представить меня своим родным. Я рассчитывал побороть ее презрение, переплавить свои угрызения совести в чувство вины и заслужить прощение. Почему-то я себе внушил, что мы сумеем стереть наше раздельное существование, вырезать кусок магнитной пленки, на которой записаны наши судьбы, и склеить края, вернуться к развилке и пойти той дорогой, что меньше хожена, а то и вовсе не проторена. Но у меня снесло крышу. Вот старый дурак, обругал я себя. Седина в голову — бес в ребро, как говаривала моя покойная матушка, читая в газетах истории о стариках, которые влюблялись в молоденьких и разрушали семью ради жеманной улыбки, копны волос и пышного бюста. Конечно, мне бы она сейчас такого не сказала. А я даже не могу спрятаться за банальной фразой о том, что все мужчины в моем возрасте одинаковы. Нет, такого дурака, как я, еще поискать — чтобы возлагал свои убогие надежды на самый неблагодарный объект желания.

Всю следующую неделю я, как никогда, изводился от тоски. Казалось, надеяться больше не на что. В мозгу отчетливо звучали два голоса — Маргарет повторяла: «Решай сам, Тони», а Вероника твердила: «Ничего до тебя не доходит. И раньше не доходило, и никогда не дойдет». А оттого, что я мог в любой момент позвонить Маргарет, которая не станет злорадствовать и как ни в чем не бывало согласится со мной пообедать, у меня на душе становилось еще муторнее. Чем дольше живешь, тем меньше понимаешь — чьи это слова?

И все же, повторюсь, у меня довольно сильно развит инстинкт выживания, инстинкт самосохранения. И если даже в этом смысле человек себе льстит — неважно: лишь бы действовал правильно. Через некоторое время я взял себя в руки. Нужно было возвращаться к тому состоянию, которое предшествовало этим бредовым старческим фантазиям. У меня полно разных дел, не считая уборки квартиры и волонтерской службы в больничной библиотеке. Между прочим, не худо было бы вернуться и к вопросу о получении моей доли наследства.

Дорогой Джек, — написал я. — У меня еще одна просьба. К сожалению, Вероника водит меня за нос, как и в молодые годы. Неужели жизнь нас ничему не учит? Короче, история с дневником, завещанным мне твоей матушкой, зашла в тупик. Посоветуй, пожалуйста, как быть дальше. К слову — одна маленькая загадка. На прошлой неделе мы с В. очень мило пообедали в городе. Затем она предложила мне приехать для встречи с ней по Северной кольцевой и показала каких-то городских сумасшедших, а потом от этой затеи сама на себя разозлилась. Не мог бы ты пролить свет на эту историю? Надеюсь, у тебя все нормально.

Всего доброго,

Тони У.

Оставалось только надеяться, что его не резанет фальшь этого послания, как она резанула меня. Вслед за тем я написал мистеру Ганнеллу и попросил его представлять мои интересы в деле о наследстве госпожи Форд. Поведал, строго конфиденциально, что в ходе общения с дочерью покойной заподозрил у нее признаки неуравновешенности, а потому вынужден теперь просить мистера Ганнелла оказать мне профессиональную услугу: связаться с Элинор Мэрриотт, дабы ускорить решение вопроса.

В конце я позволил себе личные ностальгические слова прощания. А сам мысленно любовался, как танцевала Вероника и волосы спадали ей на лицо. Представил, как она объявила родным: «Пойду провожу Тони в его комнату», как шепотом пожелала мне греховных снов и как я дрочил над маленькой раковиной, пока Вероника спускалась по лестнице. Вспомнил, как блестела внутренняя сторона моего запястья, как сбивался у локтя закатанный рукав.

Мистер Ганнелл ответил согласием. Братец Джек не ответил вовсе.

В тот раз я машинально отметил, что ограничения на парковку действуют только с десяти до двенадцати. Наверное, это правило ввели для того, чтобы пригородным автомобилистам неповадно было забираться в черту города, где можно бросить машину и пересесть на метро. Так что теперь я решил добираться своим ходом: у меня «фольксваген-поло», и его резина прослужит дольше, чем у некоторых. Час с лишним по кольцевой — и я занял место на знакомой стоянке, где окраинная улица шла слегка в гору, а солнце высвечивало пыль на живой изгороди. Школьники после уроков стайками расходились по домам: мальчики в рубашках навыпуск, девочки в дразняще-коротких юбчонках; многие болтали по мобильному, некоторые на ходу что-то жевали, кое-кто затягивался сигаретой. Когда я был в их возрасте, нам внушали: пока на тебе школьная форма, веди себя так, чтобы не позорить учебное заведение. Никакой еды и питья на улице, за курение — розги. Общение с противоположным полом не поощрялось. Женская школа, входившая в единый комплекс с нашей и расположенная неподалеку, отпускала своих учениц на пятнадцать минут раньше, чтобы те успели скрыться из виду, пока на свободу не вырвутся их сексуально-озабоченные, хищные ровесники. Предаваясь таким воспоминаниям, я фиксировал перемены, но не делал никаких выводов. Не ликовал и не сокрушался. Сохраняя нейтралитет, я оставлял за собой право на суждения и оценки. Но сейчас мои мысли занимал один-единственный вопрос: с какой целью меня пару недель назад привезли на эту самую улицу? Опустив окно, я приготовился ждать.

Часа через два мое терпение лопнуло. На другой день я приехал туда вторично, потом еще раз, но все безрезультатно. Тогда я переместился на ту улицу, где располагались магазинчик и паб. Немного выждав, я зашел в магазин, купил какую-то ерунду, подождал еще немного и уехал. У меня не было ощущения потерянного времени; наоборот, теперь время приобрело для меня смысл. А магазинчик даже оказался полезным. Там продавалось все подряд — от готовых закусок до скобяных товаров. Для начала я купил немного овощей, потом средство для посудомоечной машины, мясную нарезку, туалетную бумагу; через банкомат снял со счета наличные и пополнил свои запасы спиртного. Через несколько дней ко мне стали обращаться «приятель».