Тут на крыльцо вывалил экипаж второй машины в полном составе, мы с Игорем переглянулись с видом заговорщиков и пошли в дом – благо и нечего больше обсуждать, диспозиция составлена…

А вечером мы с Катрей оказались в одной постели. Получилось все просто и естественно – ну, да к тому и шло. Я ей помог убрать со стола, что много времени не отняло – миски-ложки наши принесли с собой, казенные, и унесли, понятно, когда стали расходиться, предварительно ополоснув в кухне под рукомойником. И под самогон посуда была у каждого своя – немецкие раскладные стаканчики, очень удобная штука. Получалось, что одна Катря ела и пила из своего – да еще выставила пару тарелок для рыбных костей. Вымыли руки, вернулись в горницу, она посмотрела как-то беспомощно, так, что недомолвок не осталось. Я подошел и обнял, а она прижалась. Вот и всё. Дальше как-то само собой…

Она была на два года старше, но разве это большая разница?

Ясно, в общем, что было дальше. Смаковать подробности я не буду, по моему глубокому убеждению, настоящий мужик такого делать не должен даже на сугубо мужской гулянке с друзьями-приятелями. Скажу так: оба мы были изголодавшиеся по ласке, Катря даже больше – у меня, что уж там, с неделю протекало приятное общение с такой же молодой вдовушкой, у которой был на постое не далее как месяц тому. Так что много времени прошло, прежде чем мы, изрядно опустошенные, просто лежали и говорили.

В основном Катря: интересовалась, как я жил до войны, осталась ли у меня в тылу симпатия (и, кажется, вполне поверила, что не имеется таковой – переписка с девушками, присылавшими на фронт подарки бойцам, не в счет, хоть и случалось, что она заканчивалась после войны встречей, а то и законным браком, меня сия участь миновала). Мне-то ее расспрашивать было особенно и не о чем – не заводить же разговор про то, как они тут жили в войну? Сам прекрасно знаю, что препаршивейше…

Первое время она меня так и именовала по отчеству, но понемногу я ее от этого отговорил. Ну, какой я для нее «Миколаич»? Дело даже не в том, что она была на два года старше. Я иногда думаю, что на фронте, как ни странно может кому-то показаться, было легче, чем таким, как Катря, в оккупации. У нас было оружие, и мы могли в немца палить из всех видов сколько душе угодно. А Катря с хозяйством горбатилась одна, и никто не знал, чего можно от немцев ждать. Что похотят, то и сотворят. И налоги плати немаленькие. Знаете, как немцы в Белоруссии драли налоги? За собаку, за кошку и за каждое окно в избе. И на колхозном поле изволь работать еще усерднее, чем при советской власти.

Ага, вот именно, на колхозном. Повсюду на оккупированной территории немцы колхозы не распускали, наоборот, заставляли работать до седьмого пота. Так им гораздо легче было грабить. Правда, этой деревне малость повезло. Скотного двора в колхозе не было, потому что не было подходящих пастбищ, и коровенок насчитывалось всего-то две на деревню. Только конюшня. Хлеб в этих местах урождался плохо, и рожь сеяли исключительно для себя, небольшим клином, чтобы хлебы печь. Большущее колхозное поле было картофельным. Здесь наиболее ярко выражено было, из-за чего белорусов издавна прозвали «бульбашами», за упор на картошку, «бульбу». Они сами в свое время частушку сложили:

Ну, а картошкой, сами небось знаете, занимаются только четыре раза за сезон: посадили, пропололи, окучили, выкопали. Правда, была еще свиноферма, вот ее-то немцы опекали вовсю, даже расширили больше чем вдвое. Любили свининку, гады. Вот только получилось так, что после бегства немцев и нескольких дней полного безвластия народ свиней с фермы разобрал по домам, кому-то оборотистому досталось аж три, а уж по две – всякому (Деменчук говорил мне как-то: когда будут в скором времени воссоздавать настоящий колхоз, решено в политических целях всех свиней у народа назад не забирать, по одной на каждый двор оставить).

Болтали мы так, болтали (больше Катря болтала, а я больше слушал да на ее расспросы отвечал), а потом оба поняли, что темы для разговора стали подысчерпываться. А там и вовсе замолчали, так что я не спеша выкурил папироску. И тут Катря сказала:

– Отчаянный ты парень, Рыгор. Мало того, что рыбы наловил, так еще и при Алесе, сам рассказывал за столом, поблизости в речке плававшей. Или ты, может, знаешь что?

– Да ничего я такого не знаю, – сказал я, прекрасно поняв ее вопрос (у нас в Сибири, сами знаете, в каких случаях так говорят). – А что, при Алесе рыбу ловить нельзя? Что, она всякую животину, и рыбу тоже, любит и в обиду не дает? Вы, я уже знаю, даже речку перекрестили в Алесину. Сколько она меня видела, не показала, что ее мое занятие обижает или злит…

– Да не в том дело…

– А в чем? – живо спросил я, усмотрев шанс разгадать не дававшую покоя загадку. – Катрусь, раз уж начала, давай до конца. Что с рыбалкой не так? Ведь никто из ваших рыбу не ловит, и не купается, и лодку на реке не держит. Первый раз вижу, чтобы так обстояло с деревней, близ которой речка течет – рыбная притом, и для купания подходящая, и для плаванья на лодках… Ну, Катрусь?

Она колебалась – я видел в тусклом свете коптилки, наконец все же решилась:

– Понимаешь, Рыгор… Речка наша – дурное место. Вот тебе и весь сказ. Если понимаешь, конечно…

– Понимаю, – сказал я уверенно.

В самом деле, и по эту сторону Урала, и у нас в Сибири доводилось слышать о местах, которые местные считают дурными, опасаются и обходят десятой дорогой. Там, откуда я родом, таких мест и близко не было. И места таковые, я уверен – сплошное суеверие, оставшееся со старых времен, дедовы-прадедовы побасенки. А в страшные россказни, ходившие вокруг таких мест, я как-то не особенно и верил – ни разу не попадалось рассказчика, достойного доверия. Бабьи сказки, и всё тут, байки, какими деревенские любят припугивать городских. Я и сам в школе, в райцентре, в старших классах каких только баек не плел одноклассникам, особенно девчонкам, прямо намекая, что иным случаям сам был натуральным очевидцем (райцентр, где я последние два года проучился в школе-интернате, стоял посреди большого безлесья, а наша деревня, отстоявшая километров на восемьдесят, – на окраине таежного массива). И ведь некоторые всерьез верили!

Я даже ощутил легкое разочарование оттого, что загадка разрешилась так просто – очередное «дурное место», изволите ли видеть. Даже и скучно чуточку. И тут же спохватился, ухватившись за явную несообразность.

– Постой, Катрусь, – сказал я. – Что-то тут концы с концами не сходятся. Ладно, река – дурное место. Бывают такие, наслышан (не стал добавлять, что сам я в них не верю). – Но рыбку-то ты сегодня уплетала за обе щеки и ушицу нахваливала… Нескладушки получаются, как хочешь.

– Ох, Рыгор… – вздохнула Катря и продолжала тоном взрослой женщины, удрученной непонятливостью карапуза-несмышленыша: – Это ж две разные справы[8] – река и рыба. Река – одна, а рыба – совсем другая справа. Вы – люди здесь чужие, военные, сегодня здесь, а завтра за тридесять земель. Для вас рыбалка, смотришь, и обойдется. И ведь обошлась же…