Он понимал: его лицо уродуют во второй раз. Окончательно. И бесповоротно.

– А-а-а, ты гад…

Он напрягся, попробовал скинуть с себя человека, что одолел его и бил его. Бесполезно. Его убивали. Хладнокровно? Нет. Туша над ним сопела, брызгала слюной, материлась, била, била, била его – яростно, ненавидяще, до конца.

До его конца.

Голова гудела, как котел. Ребра гнулись под ударами. Резкая боль пронзила его, он выплюнул зуб. Он уже не чувствовал боли. Краем сознания он понял: если он сейчас не выпростается из-под него, ему и впрямь конец.

– А-а-а… м-м-м-м… А-а-а!..

Вырвись. Вырвись из-под него, Чек. Найди силы. Найди. Ну!

Упереться ногами в пол. Еще напрячь мышцы живота. Он бьет тебя, отвернуть быстро сейчас голову, ну. Не удалось. Удар. Зубы полетели. Нижние зубы. Осколки ранили рот. Кровавое крошево. Выплюнуть. Отверни голову! Удар! Только не в висок! В висок – смерть!

У тебя уже не лицо. У тебя уже не маска. У тебя уже вместо лица котлета.

И ее подадут к столу. К чьему?!

Он превратился в сплошной комок железных жил. И ему удалось оплести ногами ногу раздавливающей его туши. И ему удалось, упершись локтями в пол, резко повернуть тушу на бок.

И Ефим крикнул:

– Чек! Ты что! Хватит!

И еще женский крик раздался.

Это кричала седовласая матрона. Жена этого, что дергался, бился под ним.

Раз. Два. Три. Четыре. Жив?! Еще жив. Вот он и взял верх. Еще дать ему. Еще, от души. Бежать отсюда! Вот так, так и еще раз так. Отлично! Тоже сломаны кости. Тоже разбита рожа. Еще вот так дать, от души, под дых. И – последний удар – послать его туда, откуда не возвращаются. В последнюю темноту.

– Н-н-на!

Он побежал по длинному коридору. Его ноги заплетались. Он упал. Встал, шатаясь, держась за стенку. Сломанное ребро жестоко ныло. Ловил ртом воздух. В тумане, впереди него, появились черные тени. Ему показалось: это родные скины в черных рубашках. Он хотел было крикнуть им: “Пацаны-ы-ы!..” – как его сцапали чужие руки, и совсем рядом он увидел заплывшими глазами чужие лица. Охранники, догадался он; а они уже били его, хотя он был и так весь в крови. Били страшно, с оттягом, с выкриками: “Ха!”, с наслежданием. Били, наслаждаясь безнаказанностью пытки.

Ребята, что вы, ребята, бормотал он, выплевывая осколки зубов, бесполезно спасая голову от ударов, бесполезно поджимая ноги к животу, а в живот били ногами, изощренно, умело, с кайфом, ребята, зачем вы, мне и так уже накостыляли как следует, ребята, пустите, вы же видите, я же вам ничего не сделал, ребята, ребята, ну что вы… “Вы-ы… Вы-ы… Вы-ы…” – волком выло над головой призрачное эхо. Он не помнил, когда его, избитого до полусмерти, взяли за ноги и вышвырнули на улицу. Он не сознавал уже ничего. Кроме того, что еще может, что должен двигаться. Ползти.

Ползти вперед. Ползти только вперед. Не умереть здесь. Отползти в кусты.

Ползти вперед. Кусты… близко…

Он завалился в кусты, торчащие на газоне около дома. Он не чувствовал сухих колючек, впившихся ему в тело через окровавленную рубаху – это был куст шиповника. Замер. Жизнь еще билась в нем. Сцепить зубы. Напрячься. Расслабиться. Нет сил. Отдышаться. Сказать себе: ты выживешь, ты будешь жить, не в таких переделках ты бывал, Чек, ты должен… должен…

Помутившимся разумом он уловил движение, разговор, шелест рядом, справа от себя. Люди. Глубокой ночью к себе домой возвращаются люди. Они идут мимо. Он должен. Он должен их позвать, чтобы не умереть.

Ему показалось, он крикнул.

– А-а-а!.. э-э-э-й…

Кровь из лунок во рту, там, где были выбитые зубы, заливала глотку.

Уродец Чек избил отца Ефима Елагина.

За то, что отец Ефима, Георгий Маркович Елагин, банкир, занимался торговлей малыми детьми. Елагин-старший продавал детей на органы. На расчлененку, по-простому. И деньги большие за это получал.

Чек пришел к Ефиму в гости; они опять пили коньяк; и напились; и Ефим Чеку сам об этом сказал.

А потом в комнату вошла седовласая матрона, маманя Ефима; а потом вошел этот, папаня дерьмовый, банкир этот; а потом Чеку разом ударили в голову кровь и коньяк; а потом они стали драться, вот и все.

А на столе стояли кулич, бутылка кагора и зажженные свечи, потому что Пасха была, большой праздник. И седая матрона визжала: «Хватит! Побойтесь Бога!»

А потом охранники Елагина избили Чека до смерти.

По-простому – просто убили его.

10

Маленький человечек держал за руку слепую девушку.

Была ночь, и на улице ярко горели злые фонари.

Куда человечек вел слепую?

Куда слепая шла за ним?

А разве они знали друг друга?

Они не знали; но узнали.

Была ночь, и горели фонари; и слепая спотыкалась, едва не падала, и маленький человечек осторожно поддерживал ее, пожимая ее холодную, узкую, как рыба, ладонь.

И из придорожных кустов раздался стон.

И Дарья, оттолкнув от себя человечка, кинулась к газону.

И Нострадамий видел, как она, наклонившись, закусив губу, шарит под кустом руками, и вытаскивает, тащит за плечи, за рубаху, за ремень штанов оттуда, из-под куста, человека, мужчину, мужика… нет, молодого парня. Когда его лицо на газоне вплыло в круг фонарного света, человечек вскрикнул. Вместо лица у парня был красный кровавый круг.

– Ишь, как измолотили… Погоди, я сам!..

Подхватил избитого мальчишку под лопатки. Господи, какой легкий, худой. Да, лицо уж не сошьют. Если выживет – не сможет на себя в зеркало смотреть. Как уж срастется, так и срастется. Блин комом. Все хрящи размолочены. Носа нет – свернут набок. Глаз тоже нет. Кажется, один выбит.

Глядя одной, оставшейся зрячей щелкой подбитого глаза на склоненную над ним Дарью, избитый парень изумленно прошептал:

– Дашка…

И Нострадамий изумленно смотрел, как Дарья склоняется над ним низко, низко, как гладит, осязает пальцами его разбитое лицо, как ощупывает ладонями его окровавленные скулы, подбородок, брови, вернее, то, что от них осталось. И как ее черные нефтяные космы свешиваются, льются ему на то, что осталось от разбитого лица. Как прорезают страшный красный круг черными полосами. Как закрывают его черным флагом.

– Дашка!.. Дашка… Это ты… Как ты… тут…

– Молчи, не говори ничего, – слезы лились по ее лицу ему на лицо, как ее волосы. Она гладила его дрожащими пальцами по разбитым ошметкам губ. – Молчи, Чек. Это ты, Чек. Это ты! Сейчас… сейчас я тебе помогу… тебя избили… не плачь…

– Я не плачу, Дашка… это кровь льется… ты пальцами чувствуешь кровь…

– Это я плачу… я не буду… я спасу тебя… я…