Я заношу ногу для нового удара, но Четыре хватает меня за плечи и с нечеловеческой силой оттаскивает прочь. Я дышу сквозь сжатые зубы, глядя на покрытое кровью лицо Молли, глубокого, насыщенного и в своем роде красивого цвета.

Она стонет, и я слушаю клокотание в ее горле, смотрю, как кровь стекает с ее губ.

– Ты выиграла, – бормочет Четыре. – Довольно.

Я вытираю пот со лба. Четыре смотрит на меня широко раскрытыми глазами, в которых плещется тревога.

– Тебе лучше выйти, – говорит он. – Сходи прогуляйся.

– Со мной все хорошо. Все хорошо, – повторяю я уже для себя.

Я хотела бы сказать, что испытываю чувство вины.

Но не скажу.

День посещений. Я вспоминаю об этом, едва открыв глаза. Сердце подскакивает к горлу и падает, когда я вижу, как Молли хромает по спальне; между полосками пластыря на носу проглядывает лиловая кожа. Она уходит, и я оглядываюсь в поисках Питера и Дрю. Ни того ни другого нет в спальне, так что я быстро переодеваюсь. До тех пор, пока их нет рядом, мне наплевать, кто увидит меня в нижнем белье, теперь наплевать.

Все одеваются молча. Даже Кристина не улыбается. Мы знаем, что можем спуститься на дно Ямы, весь день вглядываться в лица, но так и не увидеть родного.

Я заправляю кровать, туго натягивая уголки, как учил отец. Когда я снимаю с подушки выпавший волос, входит Эрик.

– Внимание! – объявляет он, смахивая прядь темных волос с глаз. – Я хочу дать вам совет на сегодня. Если каким-то чудом ваши семьи придут навестить вас…

Он изучает наши лица и ухмыляется.

– …в чем я лично сомневаюсь, лучше не выказывать особой привязанности. Так будет проще для вас и для них. Кроме того, у нас принято крайне серьезно относиться к лозунгу «Фракция превыше крови». Привязанность к семье означает, что вы не вполне довольны своей фракцией, а это постыдно. Поняли?

Я поняла. Я услышала угрозу в резком голосе Эрика. Последняя часть его речи – единственная, которую он произнес всерьез: мы лихачи и должны поступать соответственно.

Эрик останавливает меня по дороге к двери.

– Возможно, я недооценил тебя, Сухарь, – замечает он. – Ты неплохо справилась вчера.

Я смотрю на него снизу вверх. Впервые после избиения Молли я чувствую укол вины.

Если Эрик считает, что я поступила правильно, значит, я ошиблась.

– Спасибо.

Я выскальзываю из спальни.

Когда мои глаза привыкают к полумраку коридора, я вижу впереди Кристину и Уилла; Уилл смеется, наверное, над шуткой Кристины. Я не пытаюсь их догнать. Почему-то кажется, что мешать им будет ошибкой.

Ал куда-то пропал. Я не видела его в спальне, и он не идет к Яме сейчас. Возможно, он уже там.

Я провожу пальцами по волосам и убираю их в пучок. Проверяю одежду – я достаточно прикрыта? Штаны обтягивают ноги, ключицы обнажены. Родители не одобрят.

Ну и что с того? Я выпячиваю челюсть. Теперь моя фракция – Лихость. Я ношу одежду своей фракции. Перед самым концом коридора я останавливаюсь.

Семьи стоят на дне Ямы, в основном это семьи лихачей с неофитами-лихачами. Они все еще кажутся мне странными: мать с проколотой бровью, отец с татуировкой на плече, неофит с фиолетовыми волосами – здоровая ячейка общества. Я замечаю в конце комнаты Дрю и Молли, стоящих в одиночестве, и подавляю улыбку. По крайней мере, их семьи не пришли.

Зато семья Питера пришла. Он стоит рядом с высоким мужчиной с кустистыми бровями и низенькой рыжеволосой женщиной кроткого вида. Он совсем не похож на родителей. Они одеты в черные брюки и белые рубашки, типичные наряды правдолюбов, и его отец говорит так громко, что до меня доносятся отдельные слова. Знают ли они, что за человек их сын?

С другой стороны… а я какой человек?

На другой стороне комнаты стоит Уилл с женщиной в голубом платье. Она не выглядит достаточно взрослой, чтобы быть его матерью, но у нее такая же морщинка между бровями, как у него, и такие же золотистые волосы. Он как-то раз упоминал о сестре; возможно, это она.

Рядом с ним Кристина обнимает темнокожую женщину в черно-белом наряде. За спиной Кристины стоит девочка, тоже правдолюбка. Ее младшая сестра.

Стоит ли утруждаться искать в толпе своих родителей? Может, просто вернуться в спальню?

А потом я вижу ее. Моя мать стоит одна у перил, сжимая руки у груди. Она никогда еще не выглядела так неуместно в своих серых брюках и сером пиджаке, застегнутом до самого горла, со скрученными простым узлом волосами и безмятежным лицом. Я иду к ней; на глаза наворачиваются слезы. Она пришла. Она пришла ко мне.

Я ускоряю шаг. Она видит меня, и сперва ее лицо не меняется, как будто она меня не узнает. Затем ее глаза загораются, и она распахивает объятия. От нее пахнет мылом и стиральным порошком.

– Беатрис, – шепчет она и гладит меня по волосам.

«Не плачь», – приказываю я себе. Я обнимаю ее, смаргивая влагу с глаз, после чего отстраняюсь, чтобы еще раз взглянуть на мать. Я улыбаюсь с закрытым ртом, совсем как она. Мать касается моей щеки.

– Надо же, – замечает она. – Ты поправилась.

Она обнимает меня за плечи.

– Расскажи, как дела.

– Ты первая.

Старые привычки вернулись. Я должна уступить ей право говорить первой. Я не должна слишком долго быть в центре внимания. Я должна убедиться, что ей ничего не нужно.

– Сегодня особенный случай, – возражает она. – Я пришла повидать тебя, поэтому давай говорить в основном о тебе. Это мой тебе подарок.

Моя самоотверженная мать! Ей не следует дарить мне подарки после того, как я покинула ее и отца. Я иду с ней к перилам над пропастью, радуясь тому, что мы вместе. Последние полторы недели были лишены любви больше, чем я сознавала. Дома мы не часто касались друг друга, и родители позволяли себе разве что держаться за руки за ужином, и все же это было больше, чем здесь.

– Всего один вопрос. – Сердце пульсирует в горле. – Где папа? Он навещает Калеба?

– А! – Она качает головой. – Отцу нужно было на работу.

Я опускаю глаза.

– Скажи прямо, что он не захотел прийти.

Она изучает мое лицо.

– Твой отец в последнее время ведет себя эгоистично. Это не значит, что он тебя не любит, поверь.

Я изумленно смотрю на нее. Отец ведет себя эгоистично? Поразителен не столько сам ярлык, сколько то, что она его применила. По ее виду не скажешь, злится она или нет. Глупо было надеяться определить это. Но она наверняка злится, если называет отца эгоистичным.

– А Калеб? – спрашиваю я. – Ты навестишь его позже?

– Хотела бы, – отвечает она, – но эрудиты запретили альтруистам заходить в свой лагерь. Если я попытаюсь, меня выведут за ворота.