Наум Олев зарабатывал какие-то уму непостижимые деньги на своих текстах. «Я богаче тебя, Витя!» — снисходительно говорил он казавшемуся застенчивым Щапову. Застенчивый Щапов, между тем, получал за свои иллюстрации к детским книгам порою и по 15 тысяч рублей за книгу, что были в те годы дикие, дремучие деньги, ведь автомобиль «Волга», если не ошибаюсь, стоил 4 тысячи.

Рослый, с упругой массой иссиня-черных волос, Нолик в тот день с наслаждением помыкал своей Вегкой, травил ее всячески, как только мог, видимо, для того, чтобы к ночи наброситься на нее, совершенно деморализованную, в постели. Впрочем, казалось, что все его оскорбления сходят с нее как с гуся вода, она весело вертела среди нас белой обтянутой попой. Первый раз я встретил его, таким образом, под сенью девушек в цвету.

«Всего он создал несколько сотен песен, их исполняли самые известные советские артисты, среди которых Алла Пугачева, Иосиф Кобзон, Михаил Боярский, Муслим Магомаев, Людмила Гурченко…» — гласит один из официальных его панегириков. Он — автор текстов песен к фильмам «Мэри Поппинс, до свиданья!», «Остров сокровищ», «Двенадцать стульев», «Зеленый фургон», «Миссия в Кабуле».

«Манжерок» — это его текст, а музыка Оскара Фельцмана. Я только и знаю, что «Манжерок», потому что проезжал его на Алтае, перед тем как меня арестовали и посадили.

Вскоре после того, как я освободился, художник и, как сейчас говорят, «галерист» (отвратительное слово, по правде сказать) Николай Филипповский, тогда еще не мой друг, но просто знакомый, стал приглашать меня на выставки на «Арт-Москву», несколько раз так было. Однажды, дело было в подвале Большого Манежа, Филипповский познакомил меня с худощавым, лысоватым мужчиной в блейзере, клубном пиджачке. Всегда можно по таким «клубным» узнать пожилого джентльмена определенной советской эпохи. Сейчас «клубные» носят только старые конферансье.

— Познакомься, Эдуард, это — Наум Олев.

— Да мы с Эдуардом знакомы, — с доброй улыбкой сказал человек с впалыми щеками и костистой перекошенной физиономией. И мы оба вспомнили тот летний день, «Вегку» с белой попой, черную кобылу. Жизнь проехалась по нему старательно, вид у него был мирный и грустный.

— У Нолика сейчас галерея, — сказал Филипповский.

Олев кивнул: «Заходите…»

За прошедшие сорок лет я не сделался богат, но сделался знаменит и всем нужен. А его забыли, кому сейчас нужны старые советские песни! Даже его поколению, пожалуй, они не нужны.

Он отошел от нас. И быстро пошел, его тонкая спина в блейзере то исчезала, то появлялась в гуще посетителей Манежа.

Удивительны по своей искренней, прямо советской посконной корявости, однако правдивы и трогательны строки из его некролога в журнале «Люди» на сайте peoples.ru.

Вот совсем карикатурные строки:

«Наум Олев родился в Москве. Уже в юности он открыл в себе писательский талант. Особенно хорошо у него получалось сочинять стихи к мелодиям».

А вот еще более карикатурные: «В 1970 Науму Олеву было предложено написать музыку к фильму «Миссия в Кабуле». Работа понравилась руководству и Олеву было предложено дальнейшее длительное сотрудничество».

Каковы строки! Это настоящий патентованный идиотизм, о современники, так писали в советское время, и так уже не пишут.

Именно к тому времени, когда неведомому «руководству» понравилась работа, и относятся «Вегка», лошади и гости все в белом.

Оскар Фельдман о Нолике:

«Олев — это очень дорогой для меня человек, он сыграл важнейшую роль в моей жизни. Он был прекрасным человеком, замечательным, совершенно не похожим на других поэтом».

«Важнейшая роль», «прекрасный человек» — словесные штампы тех далеких времен, к которым относятся «Вегка», ее белая жопка, черная кобыла, белый «мерседес», друг Витя Щапов.

На могильном камне Наума Олева на новом Донском кладбище над графическим изображением его, по правде сказать, ужасного переломленного кривого лица в круглых очках высечена еще более ужасная фраза:

«Я умер задолго до смерти». И его подпись.

Дополнительный штрих. Он родился со мной в один день — 22 февраля. И прожил 70 лет.

Немецкий гном

Впервые он появился для меня как отец девки Андрея Гребнева, руководителя питерского отделения партии. Девку, по-моему, ее звали Ксюша, я видел, высокая, сиськи-письки — все на месте, по виду — заносчивая, и ясно, что из хорошей семьи. Кто такой Виктор Топоров, я узнал много позднее, оказалось — отец ее. «Помните, у Андрея была девка, Ксюша?»

Когда эта сексапильная девка появилась у Андрея, я был искренне рад. Я всегда приветствовал появление классных девок у нацболов и смущался, когда они были не классные.

Помню такой эпизод. Андрей приехал в Москву, и мы должны были встретиться в открытом пивняке у метро «Кропоткинская» на бульваре.

Я пришел туда в сопровождении моего тогдашнего охранника Костяна и Насти. С Настей мы только познакомились. Настя, ей было 16 лет, а по виду — только тринадцать, шла и играла золоченым шариком на резинке. В пивняке, у высокой стойки, стояли питерцы. Андрей, еще двое ребят и эта Ксюша, дочка критика. Они все онемели, увидев Настю.

«Да, вождь! — только и нашелся сказать Андрей… — Ну, вождь, вы даете!»

Сам Топоров предстал передо мной в тюрьме не в виде живого человека, но в виде его внутренней рецензии, написанной для издательства Кости Тублина «Лимбус Пресс». Речь шла о сразу двух моих рукописях, переправленных из тюрьмы. «Книга воды», а вот какая была вторая, я запамятовал. (И не удивительно, в Лефортове я написал СЕМЬ книг.) Топоров не рекомендовал Тублину публикацию этих двух моих рукописей. (А, я вспомнил, второй книгой были «Священные монстры».) Я позабыл, как он обзывал меня, автора этих книг, но помню несколько примеров якобы моей безграмотности, которую он приводил.

В «Священных монстрах» в коротком эссе о де Са де я несколько раз назвал де Сада «графом». «Но всем известно, что де Сад был маркизом, так его и зовут, — скрипел Топоров в своем пасквиле на меня, во внутренней рецензии. — “Божественный маркиз” — называют его во всем мире».

В данном случае безграмотен был не я, а Топоров. Поскольку, родившись-таки маркизом, Донасье Альфонс де Сад, после смерти его отца в 1767 году — графа де Сада, как полагалось, — унаследовал его титул и стал графом де Садом. Я знал все эти тонкости, поскольку моим первым издателем в Paris был великий издатель и биограф де Сада, автор трехтомной его биографии, Jean-Jacques Pauvert. В акте о кончине де Сада он именуется графом. Графом он пребывал после кончины отца 47 лет!

Переводчик с немецкого (в частности, он переводил Готфрида Бенна), Топоров, возможно, способен тягаться со мной в эрудиции, когда речь идет о немецкой культуре, но когда о французской — он серьезно мне уступает (уступал, поскольку умер).

В той рецензии Топоров еще вздумал со мной тягаться по части знания топографии города Москвы и ее памятников. Он указывает в рецензии, что я ошибся, написав о «двух бронзовых дутых фигурках, стоящих на Арбате у телеграфа», мол, они стоят у Никитских ворот на пересечении Никитского бульвара и Большой Никитской. И тут Топоров был не прав, у Никитских ворот стоят две крошечные фигурки, как напоминание, что в церкви, виднеющейся за деревьями, Пушкин и Натали венчались. А на Арбате стоят-таки крупные и как бы дутые, бронзовые.