вашей дочери — уходите. Подумайте, ведь тогда вы сможете помочь мне, бегите...

Двери и окна соседних домов распахивались; кузнец бросился бежать, и вскоре кобылка уже неслась вскачь по дороге.

Одним из тех, кто жил по соседству с монастырем, был главный пристав; по долгу службы он выбежал на улицу раньше всех.

— Арестуйте его, арестуйте, он смертоубивец! — вопил Тадеу де Албукерке.

— Кто именно? — спросил главный пристав.

— Я, — отвечал сын коррежидора.

— Вы, ваша милость! — воскликнул пристав изумленно; и, подойдя к юноше, проговорил вполголоса: — Идемте, а потом я дам вам возможность бежать.

— Я не собираюсь бежать, — повторил Симан. — Арестуйте меня. Вот мое оружие.

И он отдал приставу пистолеты.

Когда Тадеу де Албукерке пришел в себя, он приказал поместить дочь в литейру и велел двум лакеям отвезти ее в Порто.

Сестры Балтазара отправились в дом к дядюшке, куда в другой литейре повезли их брата.

XI

Коррежидор проснулся оттого, что в зале поднялся превеликий шум, и, окликнув супругу, которая, как он полагал, тоже проснулась в соседней спальне, осведомился, что произошло. Не получив ответа, он лихорадочно зазвонил в колокольчик и при этом поднял крик: его привело в ужас предположение, что в доме пожар. Когда дона Рита влетела в опочивальню супруга, тот уже надевал панталоны — впрочем, наизнанку.

— Что за гомон? Кто так раскричался? — вопросил Домингос Ботельо.

— Громче всех раскричались вы, — ответствовала дона Рита.

— Я? А кто плачет?

— Ваши дочери.

— Из-за чего? Отвечайте коротко.

— Что ж, отвечу. Симан убил человека.

— В Коимбре? И столько шуму по такому поводу!

— Не в Коимбре, а в Визеу, — сказала дона Рита.

— Издеваться изволите? Мальчишка находится в Коимбре и совершает убийство в Визеу! Вот случай, не предусмотренный португальскими уложениями.

— Право, не до шуток, Менезес! Нынче на рассвете ваш сын убил Балтазара Коутиньо, племянника Тадеу де Албукерке.

Домингос Ботельо изменился в лице.

— Он арестован? — спросил коррежидор.

— Он в доме у городского судьи.

— Позвать ко мне главного пристава! Известно ли, как и почему совершилось убийство? Позвать ко мне главного пристава, и немедля!

— Почему бы вам не одеться, сеньор, и не пойти к судье?

— Что мне делать у судьи?

— Узнать от своего сына, как все произошло.

— Я не отец: я коррежидор. Допрашивать его — не мое дело. Сеньора дона Рита, я не желаю слушать вытье; велите девчонкам прекратить либо пускай идут реветь в сад.

Пристав подробно изложил все, что знал, и присовокупил, что причиною несчастья — любовь Симана к дочери Тадеу де Албукерке.

Выслушав пристава, Домингос Ботельо изрек:

— Пусть судья действует в соответствии с законом. Если же не проявит достаточной строгости, я заставлю его проявить оную.

Когда пристав ретировался, дона Рита Пресьоза сказала мужу:

— Что сие означает? Почему вы говорите о сыне подобным образом?

— Сие означает, что я коррежидор этой провинции и не попустительствую тем, кто совершает убийства на почве ревности, притом ревности к дочери человека, который мне ненавистен. Для меня смерть Симана в тысячу раз предпочтительней родства с этим семейством. В письмах я многократно предупреждал его, что выгоню из дому, если получу достоверные доказательства его сношений с этой особою. Не будете же вы требовать, сеньора, чтобы я поступился своей неподкупностью ради непокорного сына, совершившего к тому же человекоубийство.

Дона Рита, отчасти из материнской преданности, всего же более — из духа противоречия, долго спорила, но в конце концов непривычное упорство мужа и гнев его вынудили сеньору отступиться. Она еще не видывала коррежидора столь суровым и не слыхивала от него столь гневных речей. Под конец он сказал: «Сеньора, в делах малозначащих я мог сносить ваше самоуправство, когда же речь идет о чести, оно не к месту; оставьте меня!» Услышав таковые слова и поглядев на физиономию Домингоса Ботельо, дона Рита ощутила себя слабою женщиной и удалилась.

Сразу же вслед за тем в дом пожаловал сам судья. Коррежидор вышел к нему, но на лице у него не было приветливого выражения, свойственного людям, которые признательны за любезность и молят о снисхождении: нет, физиономия у Домингоса была такая хмурая, что, казалось, он собирается разбранить судью за сей визит, который может навести на подозрения, что в руках у коррежидора чаши весов правосудия могут иной раз и дрогнуть.

— Прежде всего позвольте, ваша милость, выразить вам соболезнование в связи с несчастьем, постигшим вашего сына, — начал судья.

— Признателен вашей милости. Я все знаю. Следствие начато?

— Не принять иска я не мог.

— Не прими вы иска, я бы вынудил вас исполнить долг.

— Положение сеньора Симана Ботельо из рук вон плохо. Он во всем сознался. Говорит, что убил мучителя той, которую любит.

— Прекрасный поступок, — проговорил коррежидор с холодным скрипучим смешком.

— Я спросил, не действовал ли он в целях самозащиты, а сам сделал знак, чтобы он отвечал утвердительно. Но он сказал — нет: в целях самозащиты он, по его словам, дал бы тому пинка, а не стрелял бы. Я всячески пытался навести его на ответы, кои свидетельствовали бы о безумии либо временном помрачении ума; он, однако, отвечает так складно и с таким присутствием духа, что поневоле приходишь к выводу: убийство преднамеренное, совершенное в здравом уме и твердой памяти. Как видите, ваша милость, положение весьма щекотливое и невеселое. Хотел я помочь ему, да не могу.

— А я и не могу, и не желаю, сеньор судья. Он в тюрьме?

— Нет еще: он у меня дома. Я пришел справиться у вашей милости, не будет ли распоряжений касательно того, чтобы приготовить ему пристойное место заключения.

— Никаких распоряжений от меня не будет. Прошу помнить, что в этом доме у арестанта Симана Ботельо никаких родичей нет.

— Но, сеньор коррежидор, — проговорил судья печально, — вы ведь отец, ваша милость.

— Я — должностное лицо.

— Подобная суровость