Без семи минут девять каждое воскресенье городской звонарь поднимается на самый верх церкви Святого Николая, в круглую башенку, хранящую внутри себя колокол, чей крепкий спокойный баритон пару веков неизменно поет для города. Звонарь распахивает окна на все стороны. Ставни стары, поскрипывают, белая краска отшелушивается под рукой. Звонарь прячет голову в круглые наушники для предохранения от сильного звука и спускается несколькими пролетами ниже, к веревкам – продолжению колоколова языка.

В это утро в девять ноль-ноль мальчик шагнул в церковь и шмыгнул направо к лестнице. Кто-то из прихожан глянул ему вслед, но не обеспокоился, решив, что это сын звонаря. Как ни торопился, мальчик задержался на ступеньках, сосредоточил внимание на изображении Христа в противоположном конце, силясь рассмотреть черты лица Спасителя, но так и не сумел этого сделать – Иисус запрокинул мокрые кудри, только сизые грудь и бедра опять поразили объемностью. Считая удары колокола, мальчик двигался ближе к гудению, тяжелому, бесконечному. Казалось, он уже насчитал 100 ударов, но, все еще продолжая подъем, боковым зрением схватил, теперь уже ниже себя, звонаря в наушниках, тот в слепом упоении качал язык колокола, мотался, слившись с ним через веревку всем сухим, жилистым организмом. Мальчик приостановился на миг, вдохнул переполненного звуком воздуха, двинулся выше. На последней площадке перегнулся через перила, глянул вниз и встретился наконец с глазами Иисуса, глядевшего вверх со стены. Теперь голова оказалась на первом плане: только отсюда, с высоты, можно было познать силу этого взгляда, только здесь открывалась тайна ракурса. Теперь взгляд Бога был направлен прямо на мальчика, к нему были обращены эти чуть сведенные брови, тень улыбки, нежный подбородок, впалые щеки, лучики морщинок в уголках век. Страдание и радость выражал этот живой лик, направивший всю силу взора на мальчика, и тот ускорил шаги – на самый верх, в башню, в грохот и вой, втиснулся внутрь, сел на подоконник разверстого в небо окна. Он знал заранее: по периметру площадки вокруг башни – невысокое металлическое ограждение, выкрашенное в черный цвет, вот оно, совсем рядом. Ограда не примыкает к краю крыши, есть отступ. Мальчик перекидывает ноги через ограду: одна ступня на краю крыши, другая, руки за спиной вцепились в металлическую перекладину. Далеко внизу, вопреки привычной пустоте города – воскресная группа людей – туристы и экскурсовод в прямоугольнике жаркой тени под стенами Дома писателей; в распахнутом наружу окне второго этажа внутри терракота черепичного ската – курящий трубку отец прищурился, наверное, от солнца; ниже – цветы на продолговатых клумбах (отец называл их имена, сын запомнил: свечи пушистых голубых колокольцев – дельфиниумы); из высокой деревянной двери (мальчику кажется, что он слышит, как она скрипнула) выходят добрая Грета и тот, с косицей, что говорит мягким басом и знает, наверное, больше отца. За ними, но сразу из двери свернув в противоположную сторону, скачет молодой латыш. Грета не отрывает глаз от своего собеседника, что-то щебечет, вытягивая трубочкой губы, с ее пути грузно поднимается чайка и уходит вверх – в колокольный рокот.

Мальчик отпускает руки и летит. Вниз.

Где-то далеко, в Европе, впились в низкое небо голые кроны дерев, заскорузла подо льдом сжавшая их корни земля, неестественно удлинились ночи, оставляя свету совсем недолгие часы. А здесь неизменно светало и темнело, неизменно длилась жара, откатывалось и наступало море, запоздало проливались дожди, месяц имел осеннее имя, но никак не соответствовал привычному его значению.

В ночь двенадцатого полнолуния входит и поселяется в ней огненный праздник Лой Кратонг.

Эти сумерки столь же коротки, как все предыдущие, а может, еще короче, и к своим шести часам день растворяется в ночи, которая, пожирая вечер, не открывает обещанную луну, прячет ее в кучевой плотности облаков, за занавесом, в черных кулисах и глубинах своего магического театра, скупится и ревнует к людям. Отлив открывает пока только метр темно-желтого песка, море отползает на восток осторожно, не торопится, временами притихает и даже, кажется, останавливается в своем незаметном движении. Метр мокрого, оставленного прибоем песка плотен, надежен для шага. Под фонарями мощностью концертных прожекторов, забирающими у ночи широкие пространства берега, песок обретает глинисто-оранжевый оттенок, кое-где коричневея тонкими бороздками сбегающих вниз, зигзагообразных, уже покинутых водой ручейковых русл. Берег кишит людьми. Он полон как всегда жующими и кое-где танцующими тайцами, вперемешку с фарангами, копошащимися у своих белых пузырей, которые вот-вот должны взлететь, озаренные огнем изнутри. Местные делятся на две части – тех, кто изготавливает кратонги, торгует ими, а потом совершает обряд, и тех, кто покупает кратонги, не утруждая себя их изготовлением. Веселятся все. Первые, чуя добычу: торговля идет хорошо и, кажется, тысячи корзин и корзиночек с кольцом из ствола бананового дерева в основании и конвертиками, розами и чешуйками, смастеренными из листьев банана – поверху, будут распроданы к середине ночи. Вторые, расположившись на пляже или вблизи от него, на вымощенных плиткой тротуарах, сидя на циновках вкруг переполненных пластиковых тарелок и коробков, вкушают яства, бесконечно приготавливаемые и развозимые вдоль длинной-предлинной Бич-роуд макашницами. Тайцы запивают обильную еду спиртным, говорят и смеются, сидя прямо на пути у толп туристов, вынужденных вываливаться на проезжую часть, прямо под фары джипов, байков, тук-туков. Тут же, теснясь к плотному ряду припаркованных открытых стареньких пикапчиков, под постоянной угрозой быть задетыми шальными мотобайкерами движется вереница все прибывающих тайцев. Толпа ширится и густеет. Прилавки по обеим сторонам и без того узкого тротуара, не успев освободиться от одной партии кратонгов, наполняются новым душистым товаром. Корзинки круглые и в виде лодок, в основе укрепленные легкой скорлупой недозревшего кокоса, и даже нововведенные, в форме сердец, – полны цветов и их имитацией. Дорогие брызжут яркими чернилами и белизной орхидей, подешевле – скрученными из кукурузного листа бутонами роз, гвоздиками, юбочками, кольцами, четырехгранными сегментами оборок. Свернутые из банановых и иных пальмовых листьев, жестких и сочных, остроконечные трубочки и пики венчаются мелким белым цветением. Внутренности корзин полны легкого мха, дробных соцветий, шафрановых бархатцев, прорастают палочками ароматных курений и свечей. Приобретенные крошечные мисочки и богатые ладьи, несомые обладателями, движутся к воде. Поджигается свечка, запаливается, вьется дымком щепочка, – кратонг, кораблик, лодочка из листьев, дань Будде, чудесный очиститель судьбы должен уплыть в ночной воде за линию видимости, унося с собой грех злобы и зависти, гордыни и равнодушия. Можно положить вглубь емкости между цветами прядку собственных волос или отрезанный кусочек ноготка и кораблик унесет печаль и невезенье. Если же опустить на дно кратонга, рядом с курениями и свечкой пару монет, будет тебе богатство. Эти действия почти противоречат буддийскому правилу, но народ творит свои обычаи, свою внутреннюю религию желаний, чаяний и надежд.

Сотни или тысячи тысяч корабликов уйдут сегодня в ненадежное плавание, в короткий дрейф вместе с отливом и в половине случаев вернутся наутро, прибитой к берегу распотрошенной вчерашней радостью. Покатятся по песку диски – срезы ствола бананового дерева с рисунком закрученной спирали годовых приростов по желтому полю, разграфленному на полные соком и морской водой сегменты. Захламят линию прибоя развернувшиеся, потерявшие форму и опрятность вчерашние украшения из листьев, бесчисленные лепестки цветов испачкают берег все еще яркими красками.