— Вот этот кружок с ватой — подушечка.

— Для чего она?

— Её опускают в тушь или красную краску, потом похлопывают по каменной поверхности, и получается эстамп. Мне очень нравятся красные.

— Но где же камень?

— Сегодня я хочу сделать эстамп не с камня, а с другой вещи.

— С какой?

— Дай мне сделать оттиск с подошв твоих ног.

Получится красный эстамп на цветной китайской бумаге с подошвы ноги.

— Для чего это?

— С этого отпечатка твоих ног сделают стопы Будды. Я хочу, чтобы мои кости лежали под ними. Это будет действительно блаженной смертью.

17 ноября.

Продолжаю вчерашнее.

Сначала я не хотел открывать Сацуко, для чего собираюсь сделать копию с подошвы её ног. Пусть даже она не знает, что с них вырежут стопы Будды, что под этим камнем похоронят мои кости и это будет моя, Уцуги Токусукэ, могила. Но вчера я неожиданно решил, что лучше ничего от неё не таить. С какой целью? Для чего я открыл ей свой план? Во-первых, мне хотелось наблюдать её реакцию при моих словах: как изменится выражение её лица, какие эмоции на нём отразятся. Кроме того, мне хотелось увидеть, с какими чувствами она будет ставить свою вымазанную красной краской ногу на цветную китайскую бумагу. Она так гордится своими ногами, что, наверное, не сможет сдержать внутренней радости, видя на бумаге их отпечатки, которые должны стать стопами Будды. Я хотел видеть её лицо в эту минуту. Она, конечно, скажет, что это безумная затея, но разве душа её не придёт в восторг? После моей смерти она не сможет не думать: «Старый глупец спит теперь под моими прекрасными ногами. Даже сейчас я топчу жалкого старика». Она почувствует какое-то острое наслаждение, к которому будет подмешано что-то неприятное. Но если даже она захочет, ей не удастся так легко — а может быть, и за всю свою жизнь — изгладить из памяти это неприятное для неё воспоминание. При жизни я безрассудно любил её, и если желаю после смерти немного расквитаться с ней, ничего лучшего я придумать не смогу. Может быть, умерев, я не захочу больше думать о чём-то подобном? Разум говорит, что со смертью тела исчезает и воля, но вряд ли это всегда справедливо. Например, какая-то часть моей воли останется жить, войдя в её волю. Когда она, наступив на камень, скажет себе: «Сейчас я топчу лежащие под землёй кости выжившего из ума старика», моя где-то живущая душа почувствует тяжесть её тела, будет страдать от боли, ощущать гладкую кожу на подошве её ног. Безусловно, я буду это чувствовать! Я должен буду это чувствовать! Но и Сацуко будет чувствовать, как радуется в могиле моя душа под её тяжестью. Она будет слышать, как в земле будут стучать друг о друга кости, перемешиваться друг с другом, смеяться, петь, скрипеть. Для этого совсем не обязательно в действительности топтать камень ногой. При одной мысли о существовании стоп Будды, сделанных с её ног, она услышит плач костей под камнем. Плача, я буду вопить: «Больно, больно. Больно, но приятно. Выше этого нет удовольствия, я наслаждаюсь больше, чем при жизни. Топчи сильнее, сильнее…»

Когда я сказал: «Сегодня я хочу сделать эстамп не с камня, а с другой вещи», она спросила: «С какой?» На это я ответил: «Дай мне сделать эстамп с твоих ног. Получится красный эстамп на цветной китайской бумаге с твоих подошв». Если бы она почувствовала отвращение, оно бы выразилось на её лице. Однако она только спросила: «Для чего это?» И даже узнав, что с отпечатка сделают стопы Будды и что кости мои будут лежать под этим камнем, никакого удивления не обнаружила. Я видел, что моё предложение не только не вызвало у неё возражений, но показалось забавным. К счастью, в моём номере есть вторая комната в восемь дзё, я велел принести в неё две больших простыни и, сложив их вдвое, расстелить на циновке. Приготовил тушечницу с красной тушью и кисть. Потом принёс лежащую на диване подушку Сацуко.

— Тебе, Саттян, ничего не надо делать. Иди сюда и ложись на спину. Всё остальное сделаю я сам.

— Прямо в одежде? Ты не запачкаешь её тушью?

— Совсем нет. Я намажу тушью только подошвы ног.

Она сделала всё так, как я просил: легла на спину, изящно сложив ноги, и приподняла ступни, чтобы я хорошо мог видеть подошвы. Когда она была готова, я обмакнул подушечку в тушь, потом похлопал ею по другой, чтобы слой туши стал тоньше. Раздвинув её ноги на два-три сун, я начал похлопывать второй подушечкой по подошве её правой ноги, чтобы ясно отпечаталась каждая её часть. Было очень трудно положить ровный слой в переходе к своду плюсны. Левая рука у меня действует плохо, я не мог пользоваться ею, как хотел, отчего трудности возрастали. Я обещал Сацуко, что не вымажу её одежду и наложу краску только на подошвы, но неловкими движениями то и дело пачкал подол её нижней рубашки и тыльную часть ноги. Допустив оплошность, я вытирал её ноги полотенцем и снова мазал их тушью, испытывая невероятное блаженство. Меня охватило возбуждение. Без устали я возобновлял свои попытки бесчисленное количество раз.

Наконец мне удалось удовлетворительно наложить тушь на обе подошвы. Приподняв её правую ногу, я приложил снизу к ней цветную бумагу и попросил Сацуко немного надавить на неё. Но сколько я ни пытался, мне не удавалось достичь желаемого результата. Я без толку израсходовал все двадцать листов бумаги. Позвонив в Тикусуйкэн, я попросил привезти немедленно ещё сорок. Я решил действовать по-другому. Я тщательно вымыл ноги Сацуко от туши, вытер каждый пальчик, попросил её подняться с циновки и сесть на стул, а сам лёг на спину возле и в этой неудобной позе накладывал подушечкой тушь на её подошвы, а потом попросил наступить на бумагу…

Я предполагал окончить всё до возвращения Ицуко и Сасаки, отдать коридорному испачканные простыни, листы бумаги с отпечатками отправить в Тикусуйкэн, комнату убрать и с невинным выражением лица ждать их, но не вышло. Они возвратились в девять часов, раньше, чем я думал. Я услышал стук в дверь и не успел ответить, как она открылась. Ицуко с Сасаки вошли в номер. Сацуко мигом скрылась в ванной. Маленькая комната в японском стиле была в страшном беспорядке, белые простыни в огромных красных пятнах. Ошеломлённые Ицуко и Сасаки молча переглянулись. Сасаки, не говоря ни слова, измерила давление.

— 232, — сказала она с каменным лицом.

17-го утром в одиннадцать часов я узнал, что Сацуко, никого не предупредив, своевольно улетела в Токио. Она не вышла к завтраку, но поскольку она любит утром поспать, я думал, что она нежится в постели. А она, вызвав такси, тем временем направлялась в аэропорт Итами. Приблизительно в одиннадцать часов ко мне вошла Ицуко и сообщила об этом.

— Вот так штука! — сказала она.

— Когда ты об этом узнала?

— Только что. Я пришла, думая, куда бы нам вместе пойти сегодня, и вдруг мне говорят, что госпожа Уцуги, одна, некоторое время назад уехала в Итами.

— Ты лжёшь. Ты знала раньше.

— Как я могла знать?

— Хитрая лиса! Вы сговорились заранее!