Полла внимательно прислушивалась к самой себе и к той новой жизни, которая в ней зародилась. Ей хотелось только тишины и покоя. Она вдруг стала очень разборчива в еде, до полной непереносимости вида некоторых кушаний, и, с другой стороны, неожиданно обнаружила в себе пристрастие к горько-соленому соусу гаруму, который раньше терпеть не могла. Лукан посмеивался над ней, но сам требовал у прислуги, чтобы при готовке в первую очередь учитывались вкусовые предпочтения жены. Потом наступила жара, и ради лучшего самочувствия Поллы и будущего младенца муж предложил ей вместе с ним поехать в Кампанию, в Байи. Сколько раз потом они оба корили себя, что не остались в Городе!

Для Поллы это было первое в жизни длительное путешествие, и по дороге она жадно впивала глазами слоистые гребни гор, на горизонте таявших в голубой дымке: там и тут разбросанные по долинам стада овец и коз; посадки серебристых олив, зеленые плодовые сады, усыпанные восковыми зреющими плодами, с их неизменным деревянным стражем Приапом.

Собственной виллы у Лукана в Кампании еще не было, поэтому они остановились на пустующей вилле его отца. Это было довольно скромное и запущенное строение, лишь наспех приведенное в порядок к приезду молодых господ. Росписи были грубоваты – явная работа ремесленника, выкрашенная киноварью штукатурка колонн местами облупилась до кирпичей, садик зарос травой и диким виноградом, под осыпающейся черепичной крышей во множестве гнездились ласточки. Но все же сюда долетал прохладный ветер с Дикархейского залива, и воздух был намного чище и свежее, чем в Городе. Лукан сразу же загорелся идеей приобретения земли и постройки жилища по своему вкусу, и, когда жара спадала, они с Поллой объезжали окрестности, присматривая место, где можно было бы поселиться. Лукан попутно запечатлевал все свои наблюдения, касающиеся кампанской природы и нравов местных жителей, в изысканных письмах, которые надписывал друзьям, но не отсылал, говоря, что хочет их просто издать под названием «Письма из Кампании», а Полла просто с восторженным замиранием сердца любовалась шелковым морем, бескрайним простором с изменчивой тенью от облаков, высоким одноверхим Везувием, царившим над окрестностями. Посетили они и могилу Вергилия и долго молчали, созерцая скромное надгробие, увитое плющом и каприфолью.

Они надеялись, что проведут лето в уединении и спокойствии, но злой рок привел в эти края и цезаря. Решение ехать в Кампанию созрело у него внезапно: он собирался куда-то в провинции, но какие-то дурные предзнаменования заставили его отменить эту поездку. Путь из Рима до Неаполя он проделал с обозом в тысячу повозок, с мулами, подкованными серебряными подковами, и с погонщиками, наряженными, несмотря на жару, в канузийское сукно.

Обосновавшись в своем дворце в Неаполе, цезарь вскоре прислал Лукану и Полле приглашение посетить только что построенную и отделанную виллу Сабины в Оплонтисе, крохотном безвестном городишке близ Геркуланума. По возвращении в Рим он твердо решил развестись наконец с несчастной Октавией и вступить в брак с Сабиной. Приехали все вместе: цезарь, Сабина, человек двадцать гостей, – и общий приезд был отмечен неприятным эпизодом. Когда они подъехали к вилле, спрятавшейся за мощной оградой, их взорам предстала размашисто намалеванная красной краской надпись прямо на этой ограде: «Сабина, шлюха, скверные дела творишь!» Кто и когда успел это написать? Перепуганные рабы отчаянно пытались смыть ее, но не успели до приезда господ.

Нерон был в бешенстве. Он тут же распорядился пытать и казнить всех, кто отвечал за охрану виллы. Новая охрана на первое время была собрана из сопровождавших его августианцев. Настроение гостей было изрядно испорчено, все были напуганы, и не один, должно быть, подумал, что такая же кара может в любой миг обрушиться на него самого. Полла же, услышав про этот приговор, содрогнулась до глубины души, усмотрев в нем дурной знак и для себя.

Однако красота виллы и образцовое поведение остальной прислуги, казалось, смягчили первое тяжелое впечатление. Отделка здания поражала строгим, безупречным вкусом в архитектурном стиле, свойственном эпохе уже минувшей. Оба крыла, расходившиеся от центрального входа, опоясывал портик с дорическими колоннами; внутри господствовали три цвета: красный, белый и золотистая охра, местами в них вкраплялись зеленый и синий. По стенам скользил лаконичный геометрический узор, в нескольких обширных атриях пространство раздвигалось рисованным пейзажем, где те же колонны убегали в бесконечность. Меньшие комнаты соединялись сквозной перспективой, каждая из них была украшена небольшим изображением фонтана – такие же мраморные фонтаны били в саду. В росписях то там, то тут внимание притягивала изящная подробность, которую хотелось рассмотреть получше: то корзина спелых смокв, то порхающая птичка, то трагическая маска, то важные павлины, восседавшие на мнимых балках и свесившие вниз свои роскошные хвосты. В последних виделся легкий намек на чаемое бракосочетание[105].

Здесь, на вилле, Нерон решил поставить трагедию Сенеки «Геркулес в безумье». Сам он играл в ней Геркулеса, Мегару играла Сабина, Амфитриона – Вителлий, Тесея – Петроний, остальные роли и партии хора также были распределены между приближенными цезаря. Тем не менее одной роли Нерону показалось мало, и, чтобы явить свой дар во всей полноте, он пожелал сыграть также небольшую роль Юноны. К женским ролям у него было особое пристрастие, но Полла видела это впервые. Зрители расположились в самом большом центральном атрии, его же часть была приспособлена под сцену, декорациями служили росписи с колоннами и продолжающимся пейзажем.

Кифары и самбуки возвестили о начале представления, и перед зрителями возникла массивная фигура, одетая в белое женское платье из виссона, с золотым венцом на голове и скипетром в руке. Массивности фигуры соответствовал низкий голос, выдававший мужчину:

Играл Нерон неплохо, во всяком случае это у него получалось лучше, чем петь в театре. Движения его были по-своему пластичны, и впечатление высшего накала безумия и ужаса, которым дышал монолог Юноны, ему удалось передать во всей полноте:

Полла слушала эти огненные слова, и внутри у нее все холодело. Бабушка приучила ее смотреть на Юнону как на заступницу женщин, а теперь и от самой этой заступницы как будто исходила опасность. Если трагедия начиналась на высокой ноте безумия, чем она могла закончиться? Не владеющую собой властительницу неба играл не владеющий собой властелин земли, только что приговоривший к смерти десятка три людей. В конце драмы безумный Геркулес должен был зарезать собственных детей. А что, если Нерону придет в голову для большей достоверности игры перебить всех сидящих перед ним гостей? Полла вдруг непреложно осознала, что один из обреченных на смерть детей скрывается внутри нее. От ужаса она судорожно впилась ногтями в руку Лукана. Он с тревогой посмотрел на нее и обнял, привлекши к себе – как будто этим он мог защитить ее!