– У тебя счастливый вид, – замечает Делайла. – Я никогда тебя такой счастливой не видела.

– Не хочешь чем-нибудь перекусить? – спрашиваю я, чтобы сменить тему.

Подруга качает головой, делает еще затяжку и, округлив губы, выпускает облачко дыма.

– Как думаешь, ты сможешь кого-нибудь снова полюбить? – спрашивает она. Я хмурюсь. – Ну что? Мне же просто любопытно.

– Раньше ты никогда не любопытствовала.

«Потому-то мне и было с тобой так хорошо».

– Да, но это не значит, что мне не было интересно. – Делайла вздыхает и делает новую затяжку из трубки.

Я стараюсь не думать ни о чем, кроме фотографий, но в комнате становится все более дымно, и в голове у меня тоже. Наконец Делайла кладет трубку и зажигалку на мой прикроватный столик, ложится и смотрит в потолок.

– В общем, к маме тут недавно один мужик приходил, – сообщает она. – И хватал меня за задницу.

Я резко поднимаю голову от фотографий:

– Что?!

Подруга кивает, не глядя на меня:

– Да, но так всегда было, ты же знаешь. – Она тычет себя пальцем в грудь. – Так я и привыкла к плохим парням.

Делайла редко говорит о своей матери, но, насколько я успела понять, мать ее работает в какой-то «службе», которая помогает мужчинам решить их проблемы. Не знаю, что это – эскорт-услуги, или телефонные разговоры, или еще что-нибудь, и маму Делайлы я никогда не видела, поскольку подруга меня никогда к себе в гости не приглашала.

– Как ты, ничего? – спрашиваю я.

– Как всегда, – отвечает она.

Делайла тянется за трубкой, вставляет в рот, подносит к ней зажигалку, не отрывая взгляда от потолка. Я смотрю на огромную кучу фотографий на кровати и прижимаю пальцы к векам. В висках стучит от дыма, и меня переполняют эмоции. Сторонний взгляд мог бы увидеть в этих фотографиях целую жизнь, проведенную вместе, и я думаю: если бы Лэндон был по-прежнему рядом, что бы я сейчас делала, где бы находилась? Если бы передо мной было будущее – будущее с ним. А может, я оказалась бы там же, где и сейчас. Может, это моя судьба и ничего нельзя было изменить, какой бы путь я ни выбрала? А если тут и есть мое настоящее место? С Делайлой? И с Лэндоном случилось бы то же самое?

Делайла закашливается: дым лезет ей в лицо.

– Ты точно не хочешь? – Она протягивает мне трубку.

Я смотрю на нее жадными глазами, стараясь найти повод отказаться, и снова не нахожу. И я затягиваюсь – с ужасом и облегчением, потому что для меня это все еще неизвестность. Потом мы вместе лежим на кровати, говорим о музыке, о школе и о том, как я, выпив полбутылки текилы, чуть не выблевала в кампусе все внутренности в мусорный ящик.

Наконец приходит мама, мы торопливо разбрызгиваем освежитель воздуха и открываем все окна. Мама просовывает голову в комнату – проверить, как я тут, и спрашивает, не хотим ли мы есть. Запаха она или не замечает, или не хочет признаваться, что заметила. А может, снова делает мне поблажку.

– Печенье есть, – говорит она, когда Делайла спрашивает про мороженое с печеньем.

– Пойдет, – отвечает Делайла, крутясь на компьютерном кресле и делая вид, что просматривает мою коллекцию CD.

– А ты, Нова? – Глаза у мамы строгие – ей никогда особенно не нравилась Делайла и ее репутация в городе, и, кажется, она хочет, чтобы я выставила подругу, хотя вслух такого никогда не скажет. – Хочешь чего-нибудь перекусить? Если хочешь, можешь помочь мне приготовить ужин. Я сделаю твое любимое.

– А что у меня любимое? – спрашиваю я.

Делайла смеется, а я и не шутила. Я и правда уже не знаю, какая у меня любимая еда, любимый цвет, любимая песня.

– «Альфредо», – отвечает мама натянутым тоном, и на ее голубые глаза, кажется, наворачиваются слезы.

Чувствуя легкие угрызения совести, я показываю на фотографии, разбросанные по кровати:

– Я сейчас занята. Извини.

Она сокрушенно вздыхает, а у меня щемит сердце, но травка тут же притупляет все ощущения, и я уже ничего не чувствую. Мама выходит из комнаты, оставляя нас вдвоем в наркотическом отупении, без цели и смысла, и я думаю только об одном: к чему меня это приведет?

Ответ мне один – тишина.

23 июля, шестьдесят девятый день летних каникул

Нова

В последнее время я то и дело теряю нить. Не только когда считаю или думаю о Лэндоне, но и когда просто сижу с Делайлой и делаю то, чего делать не надо. Но я не бросаю, поскольку это и правда помогает, мне становится легче, хотя бы ненадолго, пока травка не выветрится из организма, а потом я нетерпеливо жду нового минутного облегчения.

Делайла заходила утром, все трещала про концерт, пока мы с ней курили один косячок на двоих. Она уже недели две пристает ко мне, чтобы я поехала, а я отказываюсь, потому что: а) боюсь воспоминаний, которые могут всплыть на таком концерте, мы же с Лэндоном все время на них ездили, и б) меня в ужас приводит мысль, что Куинтон будет рядом. Я избегала его после нашего неловкого поцелуя у него в комнате и волнуюсь, что он скажет, когда я увижу его снова, и что я скажу сама, потому что в глубине души понимаю: я вижу в нем не только его.

Сегодня душно, но я все равно сижу на скамье-качелях на крыльце нашего маленького одноэтажного домика, в обрезанных джинсах и очень тонкой фиолетовой маечке, волосы собраны в высокий хвост. Сижу и считаю, сколько раз они качнулись туда-сюда. Неподалеку виден большой дуб, с которым связано одно из самых ярких воспоминаний, знаменующих перемену в моей жизни. Он стоит посреди лужайки, окружающей фасад двухэтажного дома, где когда-то жил Лэндон. Я сижу, подвернув под себя ногу, и качели раскачиваются туда-сюда.

– Ну ладно, Нова, мы поехали, – говорит мама, выходя на крыльцо.

Через плечо у нее сумочка, в руке ключи от машины, одета она в слаксы и атласную блузку, волосы собраны в пучок.

Я помню, когда она жила с папой, волосы у нее были длинные, замысловатыми волнами, а в них тоненькие косички. Она тогда носила длинные, струящиеся платья и напоминала мне хиппи: любовь, мир, счастье. Я скучаю по тем дням, когда мама то и дело смеялась и ее лицо светилось улыбкой. Теперь она другой человек, и хотя я не сомневаюсь, что она искренне счастлива, я иногда думаю, какое это разное счастье – с папой и с Дэниелом. Теперь это какое-то нормированное счастье, и смешит ее уже совсем другое, и сама она в каком-то смысле стала другим человеком – с которым мне труднее разговаривать.

Я машу ей рукой, и Дэниел тоже выходит на крыльцо, в рубашке поло и в черных слаксах. Он тащит за собой чемодан, а в руке у него батончик мюсли.

– Если что-нибудь будет нужно, позвони, – кивает он мне и спускается с крыльца, волоча за собой чемодан.

Они уезжают на уик-энд на курорт, праздновать четырехлетие совместной жизни, но я вижу: маме нелегко решиться оставить меня одну. Она всю неделю пыталась отговориться, ссылаясь на то, что слишком занята.