— Ах, каналья! — вскричал Колиньи, услышав новости.

Филипп II довольно четко обрисовал положение Су-ниге: «Видны воодушевление и добрая воля, с которой действуют французы. Ибо можно, в целом, сказать, что они желают дать понять всему свету, будто они хотят мира, а я войны. И нет ни малейшего сомнения, как и Вы говорите, что если ваши сношения с мятежниками из Нидерландов увенчаются успехом, они пылко поддержат Ваше дело… Продолжайте вести ваши переговоры сообразно обстановке и попытайтесь узнать самые вероятные из их замыслов».

Дон Диего уже нашел действенное средство выполнить эту часть своей миссии. Жером де Гонди, обязанный представлять монарху иностранных послов и член Королевского Совета, рассудил, что надлежит противостоять «крайностям двух партий». Решительно настроенный против войны, он пообещал представителю католического государя сообщать ему все соображения, высказывавшиеся в Совете.

В тот же миг в Лондон тайно прибыл эмиссар герцога Альбы по имени Гарас. Уолсингем, искренний приверженец союза с Францией, настойчиво побуждал королеву без задней мысли не жалеть усилий, но Елизавета, определенно, выбрала противоположную позицию. Она приняла Гараса, выслушала его, приняла во внимание его взгляды и внезапно предложила ему то, на что испанцы не смели больше надеяться: «Если французы вступят во Фландрию, она передаст Флессинг герцогу Альбе».59

Несмотря на пакт, Колиньи содействовал тому, чтобы Гавр отобрали у англичан. Восемь лет спустя дочь Тюдоров ответила на эту измену изменой.

* * *

17 июля королева-мать дала аудиенцию испанскому посланнику. И еще раз гарантировала ему мир. Разве не она сама совсем недавно издала запрет вступать в Нидерланды? Дон Диего поблагодарил ее, но выразил свое сожаление, что видит в опочивальне Ее Величества столько гугенотов. Тогда Екатерина обернулась к своей снохе, королеве Елизавете, находившейся на шестом месяце беременности:

— Вот кто может свидетельствовать, какова добрая воля их двоих (ее и короля).

И юная государыня подчеркнуто подтвердила:

— Так и будет, и мир не будет нарушен.

В тот же день судьба бросила кости. Жанлис, подвергшись нападению дона Федериго де Толедо, потерпел полный разгром, его малое воинство оказалась уничтожено, а сам он попал в плен. Поскольку он не был противником в регулярной, объявленной войне, испанцы не сочли нужным уважать законы войны. Они истребляли кого могли. Погибло три тысячи гугенотов. Их товарищи, бежавшие в беспорядке, подверглись нападению населения, которое намеревались освободить, но дома которого разграбили, а поля опустошили. Французов не любили во Фландрии. Чудом уцелевшие стеклись к Парижу, все в крови, оборванные, изнуренные, вынужденные нищенствовать.

Испанцы воздавали хвалы «руке Господней». Герцог Альба осмелился подвергнуть Жанлиса пыткам, чтобы получить улики против короля Франции. Между тем в этом не было никакой необходимости, поскольку он перехватил письмо Карла IX, которое давало Филиппу II достаточное основание объявить войну, если он того пожелает. Альборнос, секретарь герцога, писал кардиналу Гранвелю: «Я располагаю одним письмом, которое Вас буквально ошеломит, если Вы его увидите, но в настоящий момент его подобает утаить».

Новости о битве при Кьеврене вызвали в Париже глубокое потрясение. В военном отношении речь не шла о какой-либо катастрофе: поражение не устрашило ни войск принца Оранского, ни силы Колиньи. Итог был совершенно иным в моральном и дипломатическом смысле слова. Протестанты чувствовали, что их престиж рухнул. Применение пыток к Жанлису задевало честь всего дворянства.

— Надлежит как следует проучить испанцев! — в ярости вскричал Телиньи.

Колиньи сурово осуждал побежденного:

— Это его вина. Жанлис должен был подождать принца Оранского! Именно такой совет я ему дал, он не должен был идти на подмогу в Монс!

Немедленно после того он связался с английским посланником, который передал графу Лейстеру, фавориту Елизаветы: «Адмирал молил меня искать возможности Вашего вступления в войну у Рейна и узнать, не пожелает ли государыня действовать, дабы выручить бедного принца Оранского».

Эта затея свидетельствовала, что адмирал все еще питал некоторые иллюзии касательно истинных замыслов своего союзника.

Нунций верил, что мир спасен. Между тем первая реакция Карла IX свидетельствовала об исключительной ярости. По его приказу Мондусе выразил герцогу Альбе протест против неподобающего обращения с пленными и даже призвал дух отмщения, которому предстояло сплотить гугенотов.

Герцог пожал плечами. Он выпроводил посланца короля и ответил королеве-матери. В этом ответе он уведомил ее, что, располагая письмом ее сына, он получил повод для войны и что английская королева предложила помощь католическому государю. Это как громом поразило Медичи, которая впервые и не подумала скрывать свои чувства; «страх перед испанским оружием охватил королеву-мать», — писал Уолсингем.

Екатерина уже представляла себе, как испанцы вторгаются во Францию при содействии Англии. Так случилось в 1557 г., и против этого союза с трудов выстояло еще единое и процветающее королевство Генриха II. То был бы крах французской независимости, которую его вдова с такими усилиями поддерживала в течение тринадцати лет. Флорентийка, вне себя, продемонстрировала Карлу IX последствия его начинаний, унижала его и давила на него. Распущенный весельчак, мастер валить кабанов и богохульствовать, превратился в послушного ребенка.

21 июля он торжественно отрекся от своей политики. В этот самый день Джованни Микиели вступил в Лувр. Никогда еще посол не удостаивался такого пышного приема. На каждом марше большой лестницы было выставлено по гвардейцу с алебардой. Вокруг Его Величества находились все принцы крови и, разумеется, Наваррский и Конде, все высокопоставленные служители короны.

От имени Светлейшей Республики Микиели заклинал христианнейшего короля сохранить дружбу с католическим государем. Грубым и надломленным голосом Карл ответил:

— Успокойте ваших властителей. Меня терзает, что вступление в Нидерланды моих подданных протестантской веры, вопреки моим приказам, может возбудить подозрения, будто я желаю объявить войну Испании.

Следом за этим у венецианца была частная встреча с королевой-матерью. Екатерина заключила:

— Передайте вашим сеньорам, что действия еще больше, чем слова, покажут, насколько мы желаем мира.

Месяц спустя Микиели должен был спрашивать себя, не обернулись ли эти слова отвратительными вестями о ночи накануне дня Св. Варфоломея. В состоянии отчаяния и тревоги, в котором находилась Медичи, было вполне вероятным, что она подумывала, как и в 1569 г., не о том, чтобы вырезать гугенотов, но о том, чтобы избавиться от их главы.

На следующий день после приема Микиели дон Диего де Сунига адресовал королю записку, полную тяжелой иронии: «Я бы желал порадоваться тому, что те из ваших мятежников, которые, вопреки Вашей воле, намеревались нанести ущерб делу католического государя, понесли кару, как они того заслуживают… Я пишу Вам, будучи уверенным, что ничто не удовлетворит меня больше, нежели то, что Ваше Величество — самый добрый брат католического государя».