— Если бы придумали конкурс на самое печальное лицо в мире, то папе и фрау Лихтблау пришлось бы поделить между собой первое место, — сказал я. — Ты, Белло, получишь второе! А если будешь и впредь ходить повесив голову, то я стану претендентом на третье место. Это вещь заразная, должен тебе сообщить.

Я надеялся, что папино настроение улучшится. Но на следующее утро стало ещё хуже. За завтраком папа сидел молча, подперев голову руками и уставившись в одну точку, он не съел ни кусочка и не прочитал утреннюю газету.

— Я начинаю всерьёз злиться на фрау Лихтблау! — нарушил я молчание.

— Почему же? — спросил папа.

— Потому что из-за неё ты такой грустный, — заявил я. — Что случилось? Расскажи!

Сначала папа долго смотрел на меня. Я подумал, что он не хочет об этом говорить, но он вдруг произнёс:

— Я рассказал ей, что господин Белло раньше был собакой и опять стал ею.

— Ты ей об этом рассказал?! — воскликнул я. — А мне запретил, говорил, что тогда тебе придётся распрощаться с профессией аптекаря!

— Я не забыл, — ответил папа. — Но мне пришлось всё рассказать, иначе ничего не склеивалось.

— И что же? — не выдержал я.

— Она не поверила ни одному моему слову. И вышла из себя от возмущения. Она думает, что я смеюсь над ней, и перестала со мной общаться, — грустно заключил папа. — Вот что меня угнетает. Теперь ты всё знаешь.

Он встал и спустился в аптеку.

«Нельзя допустить, чтобы так продолжалось и дальше, нужно что-то предпринять», — решил я.

Ближе к вечеру, когда фрау Лихтблау вернулась с работы, я поднялся на третий этаж и позвонил. Она открыла дверь и удивилась, увидев меня:

— Макс? Ты ко мне?

Странный вопрос: ведь я позвонил именно в её дверь. Мне так и хотелось ответить: «К кому же ещё?» Но так как я собирался серьёзно поговорить с ней, то решил не дерзить. Она стояла в дверях, не приглашая меня войти.

— Это из-за папы, — начал я.

— Тебя прислал папа? — Она сильно разволновалась. — Он прислал тебя, потому что хочет извиниться? Как мило! И весьма меня радует. Скажи ему…

Я перебил её:

— Ему не за что извиняться. Он вас не обманывал. Вы не верите, что господин Белло раньше был собакой! Но это правда! Вы же сами видели, он опять стал собакой!

— Твой папа послал тебя, чтобы сообщить мне это? — спросила она. — Можешь ему передать: он меня разочаровал. Причём очень сильно.

Она вынула из кармана платок и сделала вид, что хочет высморкаться. Но я заметил, что она плачет и хочет скрыть это от меня.

— Фрау Лихтблау! Вы должны нам верить! — вырвалось у меня.

Она спрятала платок в карман и сказала:

— И то, что ты участвуешь в дурацкой игре, тоже меня огорчает. Тебе лучше уйти!

С этими словами она закрыла дверь перед моим носом.

В субботу вечером Штернхайм пришёл на репетицию пораньше. Он надеялся, что фрау Лихтблау тоже придёт, потому что хотел помириться с ней и убедить, что вовсе не собирался её обидеть. Он уже точно решил, что ей скажет.

Фрау Лихтблау в самом деле появилась вскоре после него. Он робко улыбнулся ей, но она отвернулась и присоединилась к группе сопрано, не обратив на него внимания. Штернхайм склонился над нотами. Он не хотел, чтобы все видели, как он огорчён и как сильно задела его холодность фрау Лихтблау.

Господин Эдгар, который всегда первым приходил на репетиции, на этот раз чуть не опоздал. Под мышкой он принёс большую корзину с крышкой. Когда он поставил её на пол и открыл, изумлённые хористы увидели, что там сидят три курицы.

Господин Эдгар наклонился над корзиной и сказал:

— Вы можете выйти и послушать. Сядьте на тот стул и ведите себя тихо, пожалуйста!

Куры вылезли из корзины и, захлопав крыльями, вскочили на стул, который им указал господин Эдгар. Там они и сидели, уютно прижавшись друг к другу.

Господин Эдгар спиной почувствовал удивлённые взгляды, обернулся и сказал:

— Вы, конечно, не будете возражать, если я позволю участвовать в репетиции трём своим курицам. — Он немного смутился и быстро добавил: — Естественно, лишь пассивно, то есть они, конечно, не будут петь. Дело в том, что они удивительно музыкальны, поэтому я решил не лишать их удовольствия послушать ваше пение. Представьте себе, все трое могут даже отличить Бетховена от Моцарта!

— Как вы смогли это выяснить? — спросил кто-то.

— Когда я играю Бетховена, они кивают в такт головами, — объяснил господин Эдгар.

— А когда играете Моцарта?

— Тогда они хлопают крыльями. Я повторил эксперимент несколько раз, и они ни разу не перепутали композиторов. Даже раннего Бетховена, который иногда весьма схож с Моцартом, они отличили. Все трое чётко кивали головами! — гордо заявил он. — Но хватит об этом. Мы начнём с песенки на верхнем нотном листе — «Форель» Франца Шуберта.

Хор запел, господин Эдгар дирижировал, а три курицы, сидевшие на стуле, в такт скребли лапками.

После репетиции господин Эдгар посадил кур в корзинку.

Штернхайм дождался, пока хористы разойдутся, и обратился к приятелю с вопросом:

— Господин Эдгар, не пойдёшь ли ты со мной выпить кружечку пива? Я, во всяком случае, готов!

— К сожалению, сегодня не могу, — бросил тот на ходу. — Мои куры обычно ложатся спать с петухами, как говорится.

То есть между половиной седьмого и семью. — Он взглянул на часы. — Они спали бы уже три часа пятнадцать минут. Мне необходимо сейчас же доставить их домой. Всего хорошего, Штернхайм! До следующей встречи!

С этими словами он сел на трактор и поставил корзинку с курами рядом с собой. Он уже завёл было мотор и хотел ехать, но, взглянув на грустное лицо Штернхайма, заглушил мотор и слез с трактора.

— Штернхайм, я чувствую, что нынче вечером тебе не хочется пива, тебе нужен человек, с которым ты мог бы поговорить. У тебя тяжело на душе. Верно?

Штернхайм кивнул.

Господин Эдгар спросил:

— Это как-то связано с женщиной… Как её фамилия? Лихтграу?

— Лихтблау, — поправил его Штернхайм и кивнул.

— Точно, Лихтблау. Номер членского билета — тридцать девять-жен. Может, ты безответно влюблён?

Штернхайм снова кивнул.