Сметанов, словно услышав мысли Алексея, опомнился, понял, видимо, что слишком далеко зашел, восхищаясь Аделаидой Картузовой, и, глядя на разгневанную невесту собачьими глазами, схватил ее руку, поцеловал кончики пальцев и сказал извиняющимся тоном:

– Ах, зачем же воспевать тут чьи-то прелести, если передо мной царица Семирамида собственной персоной!

– Царица Семирамида, которой надоело вас слушать! – воскликнула Марья Карповна, провела тыльной стороной руки по лбу и приказала: – Налейте мне вина!

Слуги засуетились вокруг барыни. На этот раз бокалы наполнили рейнским. Сделав несколько глотков, Алексей почувствовал, как растет его приязнь к Сметанову: его ведь тоже заставят всю жизнь рисовать только мелкие цветочки! Пламя свечей в канделябрах трепетало, и лица сотрапезников медленно проплывали перед ним, напоминая кувшинки в пруду… В голове гудело – или это их голоса? Не понять… На лбу у Алексея выступили капельки пота. Еще глоток вина. И еще. И еще. Он наливался спиртным методично и отчаянно. Достигнув опьянения, близкого к полному отупению, он решил, что хватит, с трудом поднялся и произнес, путаясь в словах:

– Я… поднимаю… этот бокал… поднимаю этот бокал за здоровье Федора Давыдовича Сметанова, который скоро… он скоро войдет в нашу семью через… что… а-а-а… если мне позволено будет так выразиться… через парадную дверь… Вначале, дорогой вы мой Федор Давыдович, я… видите ли, я – должен признаться! – не испытывал к вам большой симпатии… Зато теперь… да, теперь я желаю вас расцеловать!.. Да-да, желаю!.. Потому что знаю… точно знаю, что скоро вы станете несчастны… с моею матушкой… вы станете очень, очень несчастны… как мы все… все…

– Что ты говоришь?! – ужаснулся Левушка. – Замолчи сию минуту! Ты совсем с ума сошел!

– Алексей Иванович, умоляю вас… – шепотом воскликнула Агафья Павловна.

Марья же Карповна будто окаменела, стало похоже, будто лицо ее выбито из ледяной глыбы. Уставившись в одну точку, она вроде бы и не видела своего старшего сына. Она отсутствовала здесь, она – благодаря своему молчаливому презрению – словно перенеслась в высшие сферы, подальше от этой грешной земли с ее горестями и обидами…

– Будет, будет! – посмеиваясь отвечал Сметанов. – Как это забавно! Алексей Иваныч нынче под хмельком!… И я, дражайший мой, и я тоже хотел бы расцеловать вас! Давайте выпьем за нашу дружбу!

Он тоже встал. Алексей неуверенной походкой направился к будущему отчиму. Опьянение заставляло его чувствовать одновременно и огромное горе, и стремление вынудить всех уважать его за величие души.

Встав напротив Сметанова, он вгляделся изо всех сил в эту красную физиономию с напоминающими паклю бачками, покачнулся, но устоял на ногах и – по русскому обычаю – расцеловался троекратно. Ощущение оказалось такое, будто коснулся слизняка, да еще насквозь пропахшего табаком и перегаром. Алексея чуть не стошнило, но он сдержался, только шарахнулся в сторону, бросил матери:

– Думаю, матушка, вы должны быть довольны: все разыгрывается по вашему плану. Будущий муж, будущая сноха, сыновья, рабы… каждому свое место…

Внезапно пол ушел из-под его ног и встал перед ним почти вертикально – подобно палубе корабля во время сильного шторма на море. Канделябры куда-то полетели, помахивая пламенем свечей. Потолок стал вращаться с бешеной скоростью. В голове отозвался глухой удар. Сквозь туман он услышал отдаленные голоса:

– Соли… Дайте ему понюхать соли… Он в обмороке… Нет, он смертельно пьян, ничего более… Уложите его… Отнесите его во флигель… Осторожнее, осторожнее… Нет, не так…

И Алексей провалился в бездну.

Очнулся он, должно быть, много времени спустя, но и когда пришел в себя, не сразу открыл глаза. Кажется, он лежит одетый на своем диване, том, что в кабинете, а рядом сидит женщина, поглаживает рукой его влажный лоб. Острое ощущение счастья пронзило его: это матушка! она ухаживает за ним! она простила его!

Алексей с трудом разлепил веки. В комнате горела одна-единственная свеча, но и при ее тусклом свете легко оказалось увидеть, что никакая это не матушка, а служанка Василиса. Разочарование было таким жестоким, что молодой человек не удержался и прошептал:

– Как? Это ты? А где маменька?

– Там, в большом доме, с Федором Давыдовичем, Агафьей Павловной и вашим братом, – ответила Василиса. – Наверное, музыку слушают. Барыня велела мне посидеть с вами, пока не проснетесь. Вам уже лучше?

– Да. Спасибо. Можешь идти.

Как только Василиса ушла, Алексей попытался сесть. Ему это удалось, но голова отчаянно трещала и кружилась. Он сжал голову руками. Ощущение было таким, будто всю ее заполнял мучительно бьющийся пульс, и толчки его распространялись аж до челюстей… Тяжелый шершавый язык плохо ворочался, во рту чувствовался привкус желчи. И все-таки он не жалел, что выпил лишнего. Опьянение помогло ему выплеснуть все, что накопилось на сердце. Теперь матери в точности известны его мысли о ней. И о Сметанове тоже. Но как, как они смогли дальше пировать – после такой его выходки? Наверное, считают, что он не способен отвечать за свои поступки… Тошнота подступала из желудка горячими волнами. Ему не хватало сил раздеться и отправиться в постель. Он снова всей тяжестью рухнул на диван.

Пробудившись после пьяного сна, Алексей обнаружил, что от свечи остался лишь крошечный огарочек, плавающий в озерце из расплавившегося воска. Пламя трепетало, фитилек потрескивал, собираясь угаснуть в розетке подсвечника. В саду послышалась трещотка ночного сторожа. Алексей подошел к окну и окликнул его:

– Эй, Арсений! Не знаешь, лошадь Федора Давыдовича Сметанова еще в конюшне?

Арсений был низеньким мужичком с всклокоченными волосами, носившим зимой и летом один и тот же заячий тулуп. В одной руке у него сейчас была трещотка, в другой – фонарь, в тусклом свете которого вырисовывались борода веером и глубокие ноздри.

– Да, в конюшне, Алексей Иванович, – ответил сторож. – Гость еще не изволил уехать.

– А мой брат где?

– Пошел в свой флигель.

Арсений отправился восвояси, и кружок света исчез за кустарниками. Оберегая сон других, сторож научился двигаться бесшумно, словно привидение. Вскоре и звуки трещотки растаяли в ночной тишине, сотканной из тысяч легких шумов, шелестов, шорохов, шуршаний, жужжаний…

Алексей достал из жилетного кармашка часы: четыре утра. «А Сметанов еще с ней… Ну и что? Какое это для меня может иметь значение! Я больше не хозяин в Горбатове – моя жизнь пройдет в других краях…» Затем он услышал конский топот на центральной аллее. Выглянул. Ба! Да это Сметанов решил наконец убраться! Силуэт всадника в предрассветном тумане проплывает, словно персонаж театра теней. Ложиться нет смысла – лучше подождать первых лучей солнца. А вот и они – зажгли бриллиантами капли не успевшей высохнуть утренней росы. Просыпающиеся птички лениво перекликались, сидя на ветках: вот подает голос одна, вот – с другого дерева – другая… Алексей узнал дрозда – тот спел свою короткую музыкальную фразу как-то особенно внушительно… Утро было прохладным, но между небом и землей, над полями, уже вились, заливаясь радостными песенками, жаворонки. От влажной травы поднимался свежий бодрящий запах, от него расправлялись легкие. Алексею страшно захотелось забыть ночь, вино, свой гнев, захотелось умчаться из Горбатова, пока все его обитатели еще спят, словно бы омыться воздушной ванной… Он побежал на конюшню, приказал оседлать себе лошадь и умчался куда глаза глядят. В поля, в леса…