Он встряхнул головой, отгоняя болезненные видения, и скрутил сигарету. В лагере было тихо, слышались только привычные лесные звуки. Ни в одной из хижин ни проблеска света. Томас слышал ранее, как Эрни предлагал Жозе поселиться в его хижине, наверняка рассчитывая найти себе нового собутыльника. Скорее всего, Эрни предупредил его о муравьях. Мануэля, слугу Жозе, наверное, втиснули в общую хижину.

Томас затянулся сигаретой и почувствовал, как никотин проникает в вены и направляется к сердцу, которое стало успокаиваться. Никогда прежде он не знал, что курить так приятно, что это именно то, чего так страстно хочется, когда тебе грустно или что-то беспокоит. Он подумал, что еще не прочь был бы выпить, но отогнал от себя эту мысль.

Он тихо стоял, не касаясь стены, — из страха, что кто-то заползет к нему под рубашку, и вдруг услышал какой-то шорох и увидел тень, выскользнувшую из хижины Джорджа. Видно было плохо, но он все же разглядел, что этот человек остановился у хижины. Томас собрался было окликнуть его, однако передумал, чтобы не будить остальных. Должно быть, это Джордж — вышел отлить. Но человек вдруг пригнулся, стремительно побежал через двор к общей хижине и скрылся в ней.

Томас бросил сигарету на землю и неспешно пошел к хижине Джорджа. Постучал по дверному косяку.

— Джордж, — шепотом позвал он.

— Что? — отозвался голос изнутри, — Кто это?

Томас отодвинул занавеску.

— У тебя все в порядке? — спросил он. — Мне показалось — я что-то видел.

— Что? Что ты видел? Конечно я в порядке.

— Один из людей…

— Здесь нет никаких людей.

— Я думал, ты спишь. Я видел, как кто-то вышел из твоей хижины…

— Чепуха, приятель. Я и не спал все это время. И никого, кроме меня, здесь не было.

Он перевернулся в гамаке на бок, спиной к Томасу.

— Иди спать.

Верховье Тапайос, 2 января 1904 года

«Подходит к концу наше пребывание в этом захолустном месте. К стыду своему, должен признаться, что мне отчаянно не хватает относительных удобств Сантарема, но кто будет читать этот журнал, кроме меня? У нас закончились запасы засоленного мяса. Наши проводники взяли каноэ и отправились вверх по течению, где находится небольшая деревушка, чтобы купить какой-нибудь еды, но все, что им удалось привезти в лагерь, — это тощий цыпленок и немного фруктов. Их старания в рыбной ловле оканчивались почти ничем — теперь я понимаю, почему все жители поселении капитана Артуро такие худые, — даже рыбы здесь водится значительно меньше, чем в главной реке. Однажды мы ели ввосьмером одну рыбину, передавая ее по кругу, и, хоть она была не маленькая, справились с ней очень быстро.

Эрни определил, что колики у меня в животе из-за запора, и это неудивительно. Мне так не хотелось заниматься своим делом, что поневоле мой организм отказал. И чтобы избавиться от этой неприятности, потребовалось что-то из ряда вон выходящее. Представьте мой ужас, когда однажды днем появился Жоао с обезьяной: маленьким милым существом с длинной шерсткой и белыми ладошками — whaiápu-saí, как называют ее туземцы. Жоао убил ее до того, как принести в лагерь, видите ли, из приличия — чтобы мы не слышали, как она кричит. Он нес ее, держа за хвост, который обвязал вокруг шеи — получилось подобие ручки. Когда Жоао подходил к лагерю с сияющей улыбкой, сначала показалось, что он размахивает чем-то вроде дамской сумочки. Ближе к вечеру он стал палить ее шерсть на огне, и мне пришлось покинуть лагерь. Без шерсти она еще больше походила на крошечного человеческого ребенка. Ее ручки были так похожи на детские, что мне показалось — они тянутся ко мне, точно так же тянули ко мне руки дети кабокло, выпрашивая монеты. От этой мысли у меня расстроился желудок, и следующие полчаса я провел, сидя на корточках в подлеске — подальше от лагеря, от обезьянки и от красных муравьев. По крайней мере, это избавило меня от запора.

Я не смог заставить себя есть обезьяну — для меня это равносильно тому, чтобы есть ребенка. Местные жители иногда приручают таких обезьян и держат у себя — я видел, как они сидели на плечах у многих туземцев. По общим отзывам, питомцы из них не очень приятные: совсем не такие игривые, как можно было ожидать, скорее имеют склонность вести себя угрюмо — но мне кажется, это еще больше делает их похожими на людей. Все остальные были слишком голодны, так что ели это мясо. Эрни бранился, говорил, что нужно поддерживать силы или я заболею, но я не думаю, что несколько дней без нормальной еды будут так уж вредны для меня. В самом деле, я немного похудел с тех пор, как приехал в Бразилию, — если судить по одежде, которая стала свободнее, — но пока не о чем беспокоиться. В этом смысле нам очень повезло, и я уверен, скоро все наладится.

Прошла уже неделя, как торговец шляпами Жозе покинул нас. Утром мы проснулись, а его уже не было. Даже Эрни, жившим с ним в одной хижине, не слышал, как тот ушел, впрочем, в этом нет ничего необычного — вероятно, накануне вечером он был пьян и храпел так, что и не мог что-либо слышать.

И только когда Жозе ушел, мы вдруг поняли, что не видели у него ни одной шляпы.

Завтра мы отправляемся в Сантарем. Мы исчерпали все возможности для сбора материалов в этом месте — по крайней мере, настолько, насколько могут вытерпеть наши организмы. Знаю, это позор — великие натуралисты месяцами жили в верховьях реки, а мы едва выдержали пару недель. Мне кажется, я самый чувствительный из всех — даже Джордж, которому, казалось бы, комфортно только среди цивилизованных людей, почти совсем не жаловался, вопреки моим ожиданиям.

По-прежнему нет никаких признаков существования моей бабочки — люди, которых мы встречали в этой местности, никогда не слышали о ней. Я уже начинаю отчаиваться, думая, что все напрасно и что в результате моего путешествия по Амазонке я останусь всего лишь с небольшой коллекцией симпатичных насекомых и собственным драгоценным телом, покрытым всевозможными укусами. Мне не удалось избежать атак мерзких огненных муравьев, и наше пребывание здесь периодически ознаменовывалось криками участников экспедиции. Эрни ужалили даже в лицо, почти в самый нос — из-за этого он стал похож на клоуна. И сейчас я торжественно даю себе слово, что больше не соглашусь жить в лагере, расположенном в таком опасном месте. Я бы стерпел аллигаторов и змей — а вот при мысли о невидимой угрозе со стороны притаившихся насекомых меня озноб пробирает до костей».

Ричмонд, май 1904 года

Если одна бабочка порхает в воздухе, быстро мелькая крыльями, и не производит шума, будет ли рой бабочек летать столь же тихо? Томас раньше рассказывал Софи о гигантских стаях бабочек-данаид, которые мигрируют из Центральной Америки, веером рассыпаясь по всему свету. Она представляет себе, как будет стоять однажды в поле, и вдруг стая данаид вырастет позади нее — грозовой тучей, беззвучной. Станет ли воздух потрескивать так, как это происходит перед электрической бурей, когда черный ветер на горизонте несет клубы пыли и закрывает солнце? Или же она услышит бабочек — ведь слышит же она ветер, когда он, с шелестом и шуршанием, преодолевает препятствия на своем пути? Стая бабочек похожа на чей-то гигантский вздох, возникший позади и ускользающий, когда данаиды летят прямо на нее и огибают ее с двух сторон, как река обходит скалу в воде, — плавно разделяясь и вновь встречаясь.