— С чего ты взяла, что я обиделась? Надо же, какая чушь! — возмутилась Нонка и, отвернувшись к стене, зазевала: — А-а-а… спать охота невозможно… Не переживай, мы с ним уже давно охладели друг к другу.

Люся еще поворочалась-поворочалась и уснула с легким сердцем.

Глаза у летевшей навстречу девчонки из редакции народного творчества буквально лезли на лоб. Схватив Люсю за руку, она потащила ее к лифту, затолкала в кабину и мгновенно нажала на кнопку.

— Спасай, подруга! Привезли Вологодский народный хор, а эти проклятые балалаечники прямо из автобуса разбежались по Останкину в поисках сосисок! — задыхаясь, объяснила Алка, растрепанная и красная как помидор. — Через десять минут съемка! В студии никого! Режиссер меня убьет! Давай на одиннадцатый, гони их оттуда к едрене матери! Я на седьмой!.. Пока, спасибо!

Четыре этажа пролетели в один миг. Из лифта Люся вышла в состоянии полной растерянности: как же она будет гнать взрослых людей к… матери?

— Лю-ся, при-вет, — вдруг вкрадчиво проговорил кто-то прямо у нее над ухом.

— Здравствуйте… — смутилась она, увидев перед собой того, кого никак не ожидала встретить на одиннадцатом этаже. — Извините, мне надо бежать.

— А можно мне пробежаться с вами за компанию? — засмеялся он сзади, кажется, и в самом деле увязавшись за ней. — Далеко бежим? Что вообще приключилось?

— Съемка начинается, а вологодский хор разбежался!

— Так у нас есть шанс спасти телезрителей от еще одной народной свистопляски? Тогда остановитесь, Люся! Уверяю вас, зрители скажут нам огромное спасибо!

Алка не ошиблась: столовая на одиннадцатом этаже пестрела бело-голубыми костюмами. Мужички в косоворотках, примчавшиеся сюда первыми, облепив столы, уже радостно грызли сосиски. Неповоротливые, необъятные тетки в кокошниках образовали такую длинную очередь, что перекрыли вход в столовую.

— Пропустите, пожалуйста! Мне надо сказать всем, чтобы срочно шли на съемку.

Протиснуться сквозь плотные голубые сарафаны, лебединые рукава и накладные косы ниже пояса так и не удалось.

— В очередь стоновьтесь! — крутым боком вытеснила ее обратно в коридор окающая вологжанка… или вологодка, чтоб ей провалиться.

— Вас ждут в студии! Идите, пожалуйста, на съемку!

Опять ничего не получилось, хоть плачь, но самое неприятное — за ее беспомощными попытками докричаться, вразумить этот проклятый хор с ироничной усмешкой наблюдал прибежавший следом Принц.

— Сейчас я приведу их в чувство, — неожиданно шепнул он и, отстранив Люсю, обратился к теткам по-французски: — Миль пардон, мадам, же не манж па сис жур.

Не иначе как решив, что голубоглазый красавец в американских джинсах и фирменной рубашке не кто иной, как сам Ален Делон, который зашел сюда перекусить, горластые певицы из самодеятельности разом затихли и в замешательстве расступились. «Делон» моментально оказался у противоположной стеклянной стены и оттуда громко, перекрыв шум голосов, в сложенные рупором ладони объявил голосом Игоря Кириллова:

— Товарищи участники Вологодского народного хора! Руководство Государственного комитета по радиовещанию и телевидению официально заявляет, что, если вы немедленно не покинете предприятие общественного питания, ваш хор будет расформирован решением Министерства культуры!

Перепуганные тетки и бабки в сарафанах, подхватив подолы, со страху понеслись вниз по лестнице пешком. Сообразительные балалаечники, на бегу доедая дефицитные сосиски, кинулись в сторону лифтов. За ними, все еще в суровом образе представителя Госкомитета, из столовой вышел Принц. Оглянулся по сторонам и широко развел руки:

— Вуаля!.. Одно слово — провинция.

В это время ближайшая из редакционных дверей распахнулась, и оттуда вывалилась сердитая пожилая редакторша с очками на лбу.

— Что за стадо здесь пронеслось? Безобразие! Работать невозможно!

— Бежим, — шепнул Принц, обнял Люсю за плечо и быстро развернул к лестнице. — На всякий пожарный случай лучше уедем с девятого!

И они, фыркая от смеха, поскакали вниз — он впереди, Люся сзади.

— Может, выпьем кофейку в баре?

— Нет, спасибо большое, я спешу домой.

— Тогда я подвезу тебя, я на машине.

— Нет, спасибо, я живу далеко.

— Возражения не принимаются! — Остановившись на лестничной площадке, он посмотрел на нее снизу вверх такими безбрежно-небесными глазами, что, завороженная его взглядом, она споткнулась и чуть не загремела с лестницы.

Вдалеке показалась деревянная беседка у шоссе, но Люсе уже расхотелось выходить на автобусной остановке, как она собиралась поступить еще двадцать минут назад, в смятении садясь в роскошные красные «жигули». Но откуда же ей было знать, что высокомерный, самовлюбленный красавчик, который так жестоко посмеялся над ней прошлой осенью, на самом деле — симпатичный, удивительно простой в общении собеседник, к тому же на редкость образованный и талантливый? Как здорово, артистично он рассказывал анекдоты и разные смешные театральные байки! С каким чувством читал стихи! Особенно те, необыкновенные, принадлежащие Борису Пастернаку:

В стихи б я внес дыханье роз, Дыханье мяты, Луга, осоку, сенокос, Грозы раскаты…

Про поэта Бориса Пастернака она, конечно, слышала, однако, к стыду своему, с его стихами до сегодняшнего дня была незнакома.

— Сверни, пожалуйста, вон за тем серым столбом направо.

— Как скажете, мэм, — ответил шутник, а когда повернул направо, восторженно присвистнул: — Фью! Клево здесь у тебя, мне нравится. Ты на этой улице и обретаешься?

— Да… то есть нет… но отсюда до моего дома два шага.

По-настоящему дачная — без позорных бараков, вскопанных огородов и вывешенного на веревках белья, — эта улица с генеральскими дачами, стоящими на больших участках среди могучих сосен, берез, остроконечных елей, и с бушующей вдоль заборов фиолетово-белой сиренью была красивее всех остальных. Поэтому-то Люся и выбрала ее, решив показать любителю поэтических описаний природы один из самых симпатичных уголков в маленькой стране своего детства.

Машина пошла медленно-медленно. Он посматривал то налево, то направо: «Ух, и красотища у тебя здесь!» — а затем, задумчиво улыбаясь, произнес тихо, проникновенно:

Художник нам изобразил Глубокий обморок сирени…

— Это тоже твой любимый Пастернак?

— Это мой любимый Мандельштам.

В самом конце генеральской улицы, возле леса, на поляне, окруженной ярко-зеленой травой мелкого, высыхающего летом болотца, подпирали небо два исполинских дуба, соединенных толстой перекладиной. С перекладины свисали качели — корабельный канат и деревянная дощечка.