— Он, наверно, не понял, что его зовут к раненому?

— Понял, — зло бросил Паскуаль, но ведь он сеньор…

— Посмотрим!

Пошли все трое. На площади, где стоял дом врача, мы еле вылезли из грязи. Дом высокий и массивный, как крепость. Нижние окна в решетках и так высоко, что даже постучаться нельзя. Долго колотили в дверь. Хозяева, конечно, проснулись. Они ждали, когда нам надоест колотить, а мы — когда они поймут, что не уйдем и спать не дадим. Наконец, нам открыли. На пороге появилась высокая костлявая дуэнья, но только для того, чтобы сказать, что доктор почивает. Паскуаль отодвинул ее от двери без всяких церемоний. Пока он с ней переругивался, я быстро отыскала комнату, где спал врач, и, постучав, открыла дверь, не ожидая приглашения. Врач даже подскочил от возмущения. В слабом свете, сочившемся сквозь жалюзи, он не разглядел, что перед ним женщина, и забегал по комнате, угрожая вызвать самого алькальда. По-видимому, он крепко ругался, во всяком случае, значительная часть слов, которые он употреблял, была мне совершенно не знакома.

— Я прощу оставить меня в покое! — гремел этот сеньор.

— Если вы сейчас же не осмотрите раненого, я поведу вас под конвоем!

— О-о… — доктор растерялся.

Последовала непродолжительная пауза. Потом он включил маленькую настольную лампочку и с удивлением начал меня рассматривать. Не знаю, что больше произвело на него впечатление: пара гранат у меня на поясе или иностранный акцент, во всяком случае, в его голосе что-то смягчилось, когда он произнес:

— Вы, может быть, выйдете, сеньорита, или мне надевать брюки при вас?

— При мне, — ответила я резко. — Чего доброго, потом вас не найдешь… Не обижайтесь, — добавила я примирительно. — В комнате почти темно.

Врач молча и быстро начал надевать на себя то, что положено для завершения туалета, потом приказал дуэнье подать чемоданчик, и мы пошли. Осмотрев Бонилью, врач сказал, что надо немедленно класть в больницу. Он опасался за состояние легких. Мы тут же поехали. Бонилья почти оглох. Сначала мы этого не заметили, но в дороге он все время переспрашивал нас или совсем не отвечал на вопросы. Добрались мы до больницы только к утру. Бонилье очень не хотелось оставаться там. Он с грустью смотрел на нас, пока мы не скрылись за дверью.

Прошло не так много времени с тех пор, как мы приехали, но на этом участке фронта делать стало нечего. Движение по железной дороге резко сократилось. Поезда проходили только днем, после того как фашисты тщательно осматривали все пути. В летнюю жару маленькая каменная Мора точно вымерла. Улицы оживлялись только с заходом солнца, и то ненадолго. Большинство жителей были заняты в сельском хозяйстве и ложились спать рано. Полковник уехал в Валенсию и, по всей видимости, не собирался возвращаться. Тем большей неожиданностью для нас стал вызов в штаб бригады. Говорили, что в Мору прибыло какое-то высокое начальство. Отправляясь, Артур просил меня быть очень точной в переводе.

В большом темном кабинете нас встретил невысокий чернявый полковник, представившийся просто: Касадо. Не скажу, чтобы мы были хорошо осведомлены о том, что делалось в высших инстанциях, но имя Касадо связывалось с представлением о наиболее реакционно настроенных кадровых офицерах. Он встретил нас с подчеркнутой холодностью, продолжая стоять посредине кабинета. Артур поздоровался с ним сухо и спросил, что полковнику от нас угодно.

— Прошу объяснить, что вы здесь делаете?

— Я имею направление на этот участок от Генштаба, и там, безусловно, известно, что именно я должен здесь делать.

— Надеюсь, вам известно, кто я?

— Я послал подробный отчет о проделанной работе своему начальнику в Валенсию и полагаю, что вам лучше обратиться к нему.

— Я хочу слышать отчет от вас лично.

— Ничего не могу добавить к тому, что уже докладывал раньше. В настоящее время я здесь только отдыхаю в ожидании командира бригады.

Касадо так ничего и не добился. Было заметно, что он раздосадован. Время от времени он бросал в нашу сторону хмурые взгляды. Наконец, потеряв терпение, полковник объявил, что больше не задерживает нас. Артур с достоинством откланялся и молча направился к выходу. В 1939 году Касадо переметнулся на сторону фашистов и открыл им дорогу на Мадрид.

Вскоре после этого разговора мы выехали в Мадрид. Перед отъездом я с Клаудио пошла в госпиталь навестить Бонилью. Палата выглядела бедной и мрачной. Серые цементные полы, низкие потолки. Через маленькое окно в глубокой нише с улицы в палату пробивался шум. Бонилья лежал на спине, вытянув руки поверх одеяла. Лицо его заметно осунулось и пожелтело, а синие жилки на висках бились тревожно. Он поднял на нас свои голубые глаза и улыбнулся. Впервые я заметила, что у него длинные загнутые ресницы и высокий белый лоб, на котором заметно выделялась полоска от кепки. Шея и грудь плотно забинтованы. Я думала, что он будет выглядеть хуже, и обрадовалась, но сестра сказала, что ему прядется лежать не меньше месяца: вся грудь в мелких ранках, а легкие… О легких она, видимо, не могла сказать ничего утешительного и только покачала головой. Думаю, что Бонилье здесь не нравилось, но он не жаловался, только смотрел на нас так, что мы не могли подняться и уйти. Клаудио уже третий раз говорил, чтобы Бонилья не волновался и скорее выздоравливал, что мы при первой возможности его навестим, а сам все продолжал сидеть на койке, поглаживая край жесткого больничного одеяла. Табак нам не позволили оставить, а гостинцы мы сложили в тумбочку.

— Лечись. Все будет хорошо, — сказала я в свою очередь и тоже погладила край одеяла.

— Да, да, конечно…

Бонилья смотрел на нас поочередно, улыбался. Может быть, он не слышал, что мы говорим, но не хотел переспрашивать, чтобы не огорчать нас. Когда принесли обед, нам все же пришлось уйти. Артур решил расстаться с Морой окончательно, но на этот фронт нам еще предстояло вернуться.

С падением Малаги и решительным отпором, который дала фашистам республиканская армия на реке Хараме, на всех фронтах установилось относительное равновесие, но далеко не затишье. Фашисты продолжали предпринимать попытки продвинуться на Центральном фронте, но всюду или совсем не имели успеха, или добивались незначительных сдвигов. Только на Северном фронте противник имел некоторый успех, хотя последствия этого удалось использовать значительно позже. Мне очень хотелось остаться в Мадриде, но там уже действовал отряд Лени Писарева, молодого и симпатичного офицера, приехавшего в Испанию из Бельгии. Бои на окраинах почти прекратились, во всяком случае, противник не имел там за последнее время даже тактического успеха.

По приезде в Мадрид Артур отправился в штаб фронта. В подвале было тихо и прохладно. В длинном бетонном коридоре мы повстречали полковника Лоти (Львовича. — Е.П.). Он всегда был прекрасно осведомлен о положении на фронтах. Хотелось поговорить с ним обстоятельнее, но у него не было времени. Он показал нам комнату наших советников, и приветливо помахал рукой. В комнате, куда мы вошли, сидело несколько человек — работников штаба. За столом невысокий кареглазый молодой человек старательно переводил какой-то документ с испанского. Узнав, что я переводчица, он попросил меня помочь. Я подсела к столу и попробовала разобраться. Смысл был понятен, но отдельные слова незнакомы. Наши советники наблюдали за нами, и я заметила иронические улыбки: у молодого человека перевод оказался гораздо удачнее. Один из них, тот, что был постарше, наклонился над переводом.