— …

— Этому нет цены, — уточнил Чаплин.

Пришло время закрыть окно двойника. На этой стадии рассказа уже совершенно ясно, что его ситуация вряд ли улучшится.

Когда он предложил возместить ущерб, нанесенный им Чаплину и Валентино, за счет значительного процента его будущих гонораров актера, его собеседники посмотрели на него в таком оцепенении, что он уже стал сомневаться, говорил ли он что-либо. Гонораров? Актера? Его? Каким, интересно, актером видел себя человек, которого все пассажиры трансатлантического лайнера приняли за Валентино, тогда как он претендовал сойти за Чаплина? Где найдется такой режиссер, который рискнул бы вложить хоть пару долларов в подобного гения? Это было как ведро холодной воды, вылитое на сношающихся собак. И они были правы. Они были правы. Правы. Они точно определи ли степень его ничтожества. Он никогда и не был актером. Ни во время этого плавания, ни раньше. Недостаточно было строить гримасы услужливым дипломатам или обманывать слепую толпу из желания быть обожаемым, чтобы подняться до ранга актера. Он — актер? Он часто вспоминал смеющиеся лица селян и моряков в той таверне: он думал, что смешит их, а на самом деле они просто-напросто смеялись над ним, как и пассажиры «Кливленда», как и нежный цветок Терезины. Потому что старик да Понте, епископ и полковник Эдуардо Рист ни секунды не позволили бы держать себя за дураков, ни на секунду они не поверили, что он их сын, крестник или друг, они с самого начала знали, что он был лишь двойником Перейры, «счастливой мыслью» Перейры! Как он мог в этом сомневаться? Он, которого приняли за Рудольфа Валентино, когда он хотел предстать Чарли! «Нет, нет, — ворчал Чаплин, — ущерб нанесен, а виновный неплатежеспособен». «Неплатежеспособен и вне закона», — заметил Валентино. «Да, обманным путем проникший на американскую территорию», — подтвердил Чаплин. В какой-то момент они были готовы выдать его иммиграционным службам. Дальнейшее уже было расписано заранее:

направление — Эллис-Айленд,

допрос,

тюрьма,

возвращение в Терезину,

позорный столб,

конец.

К счастью (если в таких обстоятельствах вообще приемлемо говорить о счастье), у Валентино сработал рефлекс иммигранта. Он посмотрел своим долгим мягким близоруким взглядом на чужака, согласился, что тот «смутно» его напоминает, и предложил ему выступить в качестве дублера света, естественно, без контракта, за десять долларов в неделю на испытательный срок.

В общем, амплуа двойника.

— Я, как вы понимаете, мгновенно ухватился за это предложение, я тут же согласился!

С другой стороны и Чаплин проявил великодушие, оставив ему проектор и пленки: «Оставьте их себе, они уже списаны, Кофилд ничего об этом не узнает, и потом, „Мотиограф“ — это уже такая доисторическая древность сегодня…»

Вот так. От Перейры к Валентино, двойником был, двойником и останется. Он попытался бежать через окно, которое выходило в ту же комнату. Вот и вся его история. Хоть оно и кажется удивительным, однако это заключение нельзя назвать даже оригинальным, как он смог в этом убедиться; когда по приезде в Голливуд Валентино указал ему его апартаменты («белый прицепной вагончик в загоне студий Пикфорд — Фербенкс»), он открыл расшатанную дверь и обнаружил там двух других Валентино, листавших журналы, лежа на двухъярусной кровати: это были дублер наездника и дублер танго.

Самый длинный период в жизни человека — это конец.

Три года подряд он работал в тени Валентино — дублером света — вплоть до того самого фатального 1926 года, когда Руди снялся в «Сыне шейха» (продолжении «Шейха», вышедшего на экраны в 1923-м). Голливуд перешел на часовой пояс Сахары. В калифорнийские студии вываливались горы песка. Ставились палатки. Все теперь усаживались по-турецки на сарацинских коврах. Из чайников текло виски, тонкой струйкой, с большой высоты, как и положено у бедуинов. Он, дублер света, переходил с места на место и терпеливо ждал во время пауз, пока осветители установят на нем прожекторы, предназначенные для того, чтобы освещать Валентино. Он исполнял свою роль со всем старанием. Немного вправо? Немного вправо. Левый профиль! Пожалуйста, левый профиль. Снимал Фицморис, а фотографом был Барнс. В своей скрупулезности они доходили до того, что одевали его опереточным арабом. «Мы не тебя освещаем, нам важен костюм». Его также гримировали под старого шейха, потому что Валентино играл одновременно и отца, и сына.

— Полшага вперед.

Он ступал вперед.

— Подними немного голову…

Освещали его макияж. Затем его умывали.

В Юме, в штате Аризона, в сценах, где Ахмед Бен Хассан, сын шейха, отпустив поводья, скачет к прекрасной Ясмин, он уступил место дублеру наездника. И это не его разделывали воры, привязав за запястья, после сцены засады, но вот дубляж танго — это уже был вопрос осанки.

Вечерами он иногда выходил прогуляться. Естественно, ему следовало подчиняться формальному запрету выдавать себя за Валентино, он мог поплатиться за это своей работой. «Если хоть раз тебя узнают, будешь депортирован раз и навсегда, — предупредил его Ульман, — ясно?» Он находил это ясным и вполне обоснованным. Парик, очки, фальшивая борода, все предосторожности. «И никакого танго, уяснил?» Он и не жаловался. Избавленный от заботы кем-либо стать, он был тенью звезды и научился этим довольствоваться. Что же касается Голливуда, центра мира… что ж, Голливуд, и он не уставал это повторять, «был страной фантомов». Итак, он парил в невесомости рая, где его мечты освободились наконец от непременного стремления реализоваться.

За все это время он очень мало видел Валентино. Два-три раза, и то издалека и пару мгновений, как порыв ветра. И тем не менее как-то июльским днем 1926 года Руди потянул его за рукав: «Мне говорят, что вами довольны», — и пообещал сделать все необходимое, чтобы «легализовать его положение». Если он и дальше будет удовлетворять всем требованиям, Руди сделает его американским гражданином, он обещал. Это, конечно, было мило с его стороны, но Валентино скончался 23 августа, в полдень, после девяти дней жестокой агонии.

И он решил, что несет ответственность за эту жертву.

Разошелся слух, неизвестно откуда взявшийся, что Руди не был мужчиной в полном смысле этого слова. Настоящие женщины перешептывались друг с другом об этом. Анонимный репортер «Чикаго трибьюн» разгласил об этом в своей статье: «Голливуд — это школа мужественности, и Валентино являлся прототипом американского самца. Ой-ой-ой, моя душка». Статья была озаглавлена: «Пуховка розовой пудры». Без подписи. Пола Негри из-за этого просто взбесилась. Она прямо-таки вынуждала Руди «отреагировать, черт возьми!» Искры ее ярости перекинулись на подмостки Голливуда. Ведь речь шла прежде всего о ее чести, ее женской чести! «Ты можешь это понять, Руди, хоть это ты можешь понять?»

Молва бьет в поддых. Что-то закралось в желудок к Руди. Руди был сама нежность. А также сама скромность. Он приписывал свой успех счастливой цепи случайных обстоятельств. Он не кичился своим громким именем. Самое большее, чего он желал, это чтобы «остался его образ». А вот теперь молва обгладывала по косточкам этот образ Руди.