– Соседи твои, соседи. Это что ж ты (непечатное ругательство) творишь?! Вода с потолка ручьем льется! А ну открой щас же! А не то ж я не ленивый, милицию позову!

– Не отопру! – твердо заявил Домовушка как бы Ладиным голоском. – Имею все права не отпирать. У меня тут пожар был, оттого и вода.

– Пожарников надо было вызывать, а не самой пол поливать!.. – заверещала пьющая соседка.

– Не, это ты не права, – уже более миролюбиво проворчал грубый сосед. – Пожарники не только меня, они бы и тебя, и всех остальных в подъезде залили бы. Ладно, сиди там (непечатное ругательство), только учти: я участковому все равно на тебя жалобу подам. А то развела зверье всякое, покою от него нет ни днем ни ночью: и коты там у ей мявчат, и собаки горчат, и вороны каркают, еще и петух!.. Нету такого закона, чтобы в квартире зверинец устраивать!

Жаб зло и громко квакнул.

– …Еще и лягухи, ты гля!.. (Дальше весь текст представлял собой сплошное нагромождение непечатных ругательств и эпитетов. Поскольку текст этот, по выражению Ворона, не нес никакой смысловой нагрузки, я его опущу.)

Напоследок дюжий слесарь-сантехник еще раз пнул ногой дверь и удалился, громыхая по лестнице тяжелыми сапогами. Мы перевели дух.

– Ну вот и ладненько! – воскликнул Домовушка. – Вот и славненько! Теперича порядок будем наводить.

– Ой, а карась-то наш как там? – закричал вдруг с ужасом Жаб. – Я-то сбежал, а он же не может!..

Мы бросились к аквариуму. Карасю досталось больше, чем кому-либо из нас. Вода в аквариуме почти вся то ли расплескалась, то ли выкипела. Рыб лежал на боку, сунув рыло в свой грот, и бока его тяжело ходили. Чешуя его, обычно такая матово-перламутровая, поблескивающая, высохла и потускнела.

– Ай, кончается! – завопил Домовушка и зарыдал. – А Лады нету! Что будет!

– Воду! – крикнул я. – Живомертвую воду! В ванну его тащи, вместе с аквариумом!

– Да воды-то, воды-то и нет, всю ванну вычерпал, последнее вот это ведерко-то было!.. И в кране вода кончилась!..

Мы все как один посмотрели на пол. Большая лужа, образовавшаяся Домовушкиными стараниями, уже успела исчезнуть. Ее впитал паркет, который теперь набух и местами вспучился.

– Чайник! – заорал я. – Суй его в чайник!

– Помрет, – охал Домовушка, когда мы осторожно засовывали Рыба в чайник головой вниз, потому что воды там оставалось на донышке, – помрет, как есть помрет, горе-то!.. И вода-то в ём вареная, а рыбы в вареной воде не живут, им сырую надобно…

– В шкаф! – каркнул Ворон властно. – В шкафу он протянет до утра, а в шесть часов, когда дадут воду, мы изготовим необходимое количество субстрата и, я надеюсь, сможем избежать летального исхода…

– Ай, умен, умен, право слово, преминистр! – воскликнул Домовушка. – И как же это я про шкапчик-то запамятовал?

Он схватил чайник с торчащим из него рыбьим хвостом и огромными шагами, теряя на бегу валенки, помчался в дальнюю комнату.

– Вы что, мужики, с ума сошли? – спросил я удивленно. – Он же в шкафу еще быстрее загнется! Там же холодильник! Мы же карася просто заморозим!

– Там не холодильник! – крикнул Домовушка на бегу. – Там вовсе времястан, а не холодильник!

– Наш неуч хотел сказать «хроностазис», – невозмутимо поправил его Ворон. – Этот прибор останавливает течение времени. Подобно знаменитым холмам фей – если ты помнишь историю небезызвестного Рипа ван-Винкля, проведшего одну ночь за игрой в кегли с великанами, или не менее известного Томаса Лермонта, погостившего у королевы фей… Эффект достигается за счет жизнедеятельности особого рода частиц – хроностазионов, которые в качестве запасов на черный день аккумулируют в своих вакуолях время. В обычном пространстве деятельности хроностазионов успешно противостоят хронофаги, которых значительно больше, нежели трудолюбивых хроностазионов, и они значительно прожорливее. Поэтому время течет из прошлого в будущее. В случае, если хроностазионов больше, чем хронофагов, время замедляет свой бег, как это было в холмах фей. Если же хронофагов удалить полностью, что удалось Бабушке в этом приборе, внешне представляющем собой антикварный шкаф (стиль бидермайер), время полностью останавливается… Ты плотно закрыл дверцу шкафа? – обратился он к вернувшемуся уже в кухню Домовушке.

– Плотно, плотно, чай, известно, что от неплотного быть-случиться может!

– А что может случиться? – не смог я сдержать природного своего любопытства.

– Времяжоры! – таинственным шепотом произнес Домовушка, вытаращив маленькие глазки. – Один раз такое было, и времяжоры – те, что время жрут, гадины такие, – влезли внутрь! А там же ж времени валом, у этих… как бишь их… времястанцев в животах, а времяжоры почуяли и стали этих времястанцев – они ж меленькие, как пылиночки! – стали малюток давить, чтобы, значит, до животов их добраться и время накопленное пожрать. Да только времени было столько, что эти вре-мяжоры не справились и сами, обожравшись, передохли. Бабушка, бедная, с ног тогда сбилась, чтобы порядок какой-никакой навести! Поверишь ли, тогда, почитай, у нас в каждой комнате свое время было. У Бабушки в спальне рассвет, в Ладиной горнице закат, а в кухне и вовсе понедельник прошлой недели. Даже к соседям немножко лишнего времени выплеснулось – к этим, в пятьдесят третьей, тогда наш Жаб еще не был Жабом и так со своей бабой квасил, так квасил, шутка ли, между средой и четвергом целых пять суббот и два воскресенья выдались! Но, конечно, потом Бабушка новых времяжоров и времястанцев наловила и понемногу в порядок все привела, чтобы после понедельника сразу вторник наступал, а не пятница прошлой недели…

Уши, лапы и хвост – вот мои документы!

Матроскин

Лада пришла домой на рассвете, когда мы, слегка зализав собственные раны, зализывали, так сказать, раны нашей квартиры. То есть скребли стены кухни, отчищая их от копоти, и отдирали остатки обгоревших обоев. В ванну через аппарат поступала живомертвая вода, насыщенная магионами, и в этой воде плавал, постепенно приходя в себя, бедный Рыб, а мы из ванны время от времени черпали ведерко-другое как для мытья стен, так и для смачивания тряпочек, наложенных в качестве примочек на наши опаленные спины и лапы. Шерсть (у нас с Псом) и оперение (у Ворона) понемногу начали отрастать, но все же, перемазанные сажей и копотью, с просвечивающей местами голой (молодой и еще розовой) кожей, мы производили ужасное впечатление, настолько ужасное, что у Домовушки время от времени опускались лапки. Он бросал тряпку и смотрел на нас, роняя слезы в ведро с грязной водой.

От нашего вида и того разгрома в кухне, который мы не успели еще устранить, Лада пришла в ужас.

– Что случилось? – закричала она с порога. – Что вы тут натворили?

О, оскорбленная невинность! Как приятно было, цедя слова сквозь зубы и отворачиваясь, рассказывать ей о ночном происшествии: и как все мы едва не погибли, а Рыб почти погиб, а паутина у Паука сгорела, и он теперь висит под потолком на одной ниточке, подобно мерзкого вида украшению, и как мы сражались неизвестно с кем или с чем, а ее, Лады, не было дома, чтобы нас защитить…