Широко использовались в пропаганде в Белоруссии антисоветский и «прогерманский» факторы. Особо критиковались советская национальная политика, «пролетарский интернационализм» и доказывалось, что «общечеловеческая культура достигается только через культуру национальную». Белорусам внушали, что они — арийцы, «славянские немцы», название «Русь» происходит от старонемецкого слова «ротсман» («гребец», «морской человек»), а «Белая Русь» — это «свободная Русь, независимая, не порабощенная татарами» (в отличие от «Москвы»){558}. Германская пропаганда утверждала, что «белорутены в течение более чем тысячелетия получили порцию здоровой нордической крови». Генеральный комиссар В. Кубе доказывал белорусам, что «Москва — это смерть народов, Германия — это европейская жизнь и европейская свобода»{559}.

На оккупированной территории Белоруссии организация центрального «самоуправления» на первом этапе войны была отложена, так как, по мнению германских властей, которое исходило еще из довоенных представлений нацистов о белорусах, только «немногие белорусы оказались пригодны для сотрудничества». Попытки вернувшихся в Белоруссию политэмигрантов добиться от германской администрации самоопределения ни к чему не привели. В октябре 1941 г. оккупанты создали «Белорусскую народную самопомощь» — организацию из местного населения, которая занималась вопросами просвещения, благотворительности и пр., а также способствовала борьбе с партизанами{560}. По решению А. Розенберга, «Самопомощь» была призвана стать «единственной признанной белорутенской молодежной организацией». В. Кубе обыграл создание такого чисто формального и подконтрольного органа как то, что германские власти «не предлагают белорутенам парламентское фиглярство и демократическое шутовство»{561} (фактически это был завуалированный отказ в реализации политических прав). В Вильнюсе был создан «Белорусский национальный комитет» под руководством ксендза А. Станкевича, который подбирал кадры для белорусских школ и распространял пропагандистские издания{562}.

Политика оккупационных властей в Восточной и Западной Белоруссии проводилась по-разному. В западной части региона она была более осторожной — скот у крестьян не был реквизирован, население не подвергалось депортации или мобилизации, натуральный налог собирался через местных полицейских. В то же время здесь разжигалась национальная рознь между белорусским, польским и литовским населением{563}. В Восточной Белоруссии политика была намного более жесткой, ввиду сопротивления, которое развернулось с первых недель войны, — здесь проводились карательные акции, уничтожение мирного населения, сжигание деревень и т.д.

К польскому населению оккупированной территории СССР германские власти проявили относительно лояльное отношение. Руководитель РСХА Р. Гейдрих 1 июля 1941 г. издал приказ, в котором выражал уверенность в том, что «поляки… будут проявлять себя… антикоммунистически… и антисемитски», и поэтому указывал «настроенных таким образом поляков» использовать «в качестве инициативного элемента… как при погромах, так и в качестве осведомителей»{564}. В свою очередь, германская пропаганда настраивала поляков в антисоветском, русофобском и антисемитском духе{565}.

Действительно, оккупационные власти были вынуждены опереться на «польский элемент» — в частности, в Белоруссии, где констатировалось «отсутствие белорусских специалистов». Вплоть до весны 1942 г. нацисты предпочитали назначать бургомистрами, волостными старостами и солтысами[32]поляков. Доля поляков в полицейских формированиях в Белоруссии составляла не менее 10%{566}. Однако затем отношение к польскому населению было пересмотрено — во-первых, ввиду того, что поляки всецело подчеркивали свою национальную идентичность — в том числе «отказывались говорить иначе, чем по-польски». Во-вторых, германские власти отмечали, что назначение поляков на административные и полицейские должности «оскорбляет» представителей коренных народов. Поэтому было приказано «постепенно удалять поляков с руководящих и привилегированных постов и заменять их украинцами или русскими», отдавая «предпочтение украинцам»{567}.

Политика германских властей по отношению к народам Прибалтики — литовцам, латышам и эстонцам — существенно отличалась от политики в отношении славянских народов, как это и было запланировано нацистскими идеологами до войны. Прибалтийским народам были даны обещания достойного устройства их национальной судьбы. Так, в ноябре 1941 г. было объявлено, что «Эстонии принадлежит в рамках Германской империи большая будущность», к ней «будет присоединен Ленинград и вся Ленинградская область», и «сотрудничающие с немцами эстонцы будут господами положения в этой вновь созданной обширной восточной области»{568}. В Прибалтике был установлен намного более мягкий, чем в русских регионах, оккупационный режим, и отношение оккупантов к прибалтам было лояльным, что было особенно заметно по сравнению с отношением к русскому населению Прибалтики{569}. Заискивающе себя вели оккупационные власти также с финно-угорским населением Ленинградской обл.{570}

Оккупационные власти строили свою политику на разжигании ненависти прибалтийских народов к русским. История прибалтов изображалась как непрерывная борьба с русскими, которые якобы «закабаляли прибалтов»{571} и «разлагали» их культуру{572}. Широко использовался в германской политике в Прибалтике антисоветский фактор. Так, в Каунасе в августе 1942 г. было организовано собрание бывших депутатов Литовского народного сейма, на котором те выступили с антисоветскими речами{573}. Германская пропаганда муссировала вопрос о советских депортациях из Прибалтики, осуществленных в середине июня 1941 г. Оккупанты утверждали, что «у большевиков был план вывезти весь эстонский народ к себе, а русских поселить в Эстонии, и только начало войны помешало этому»{574}.

Одновременно педалировалась историческая связь Прибалтики с Германией, «кровная» принадлежность населения Прибалтики «к семье европейских народов»{575}. Нацистская пропаганда пыталась внушить, что «немцы во все века помогали прибалтам избежать русского рабства», что их с немцами связывает «общность судьбы», предлагали забыть предыдущие «недоразумения» и установить «тесную дружбу»{576}. Особый всплеск «прогерманской» пропаганды в Прибалтике произошел летом 1942 г., когда торжественно отмечалась годовщина «изгнания большевиков». В Эстонии эта пропагандистская акция включала возложение венков к «памятникам свободы» и на могилы германских и эстонских солдат. Был также организован визит группы немецких школьников с целью пропаганды «Гитлерюгенд» в Эстонии. Общей целью этих мероприятий было «воздействие на эстонское национальное самосознание с акцентом на германо-эстонское сотрудничество»{577}.