Достигнув наконец эпицентра аномалии, Папалексиев узрел такое, что и во сне-то трудно представить, а уж в рамки реалистического мировосприятия это и вовсе не укладывалось. На фоне облупленных стен, где местами осыпалась штукатурка и зияли оскалившиеся кирпичом бурые от грязи язвы, немыслимым образом процвел сказочный розовый оазис. Да, это был целый цветник, оранжерея под открытым небом, причем все цветы имели одинаковый пурпурный тон, так что помойка, еще вчера пугавшая прохожих иссиня-черными глубинами, извергавшими омерзительных крыс и взъерошенных заразных голубей, теперь была словно залита свежей кровью, обещающей старому двору новую жизнь, полную молодых и запоминающихся событий. Роскошные розы расположились прямо в ржавых мусорных контейнерах, видимо предпочитая их уютным вазонам и ухоженным клумбам, они беспечно раскачивались на длиннющих толстых стеблях, словно заявляя: «Мы сама красота. Над красотой никто не властен, где хотим, там и растем». А с листьев и лепестков беспрестанно катились сверкающие на солнце то ли утренние росинки, то ли бриллианты чистой воды, впрочем, одинаково бесценные для созерцателей, в чьих душах чудесное зрелище пробудило самые нежные чувства и настроения. У кого-то слезы наворачивались на глаза, у других чуткое сердце набухало, как цветочный бутон, готовый вот-вот раскрыться и явить собой подобие волшебной розы, и только Папалексиев понимал, что сегодняшнее чудо доказывает глубокий смысл его ночных сновидений и что проделки Авдотьиной прапрапрабабки продолжаются наяву. «Как же я этого с утра не заметил?» — недоумевал Тиллим.

На фоне сказочной картины санитары «скорой помощи», сами пребывающие под ее чудотворным воздействием, растопившим их черствые души, пытались запихать в медицинский фургон упакованного в смирительную рубашку, но не побежденного и во все горло протестующего дворника Леонтия. Это его воинственные вопли слышал из окна Тиллим.

Личность Леонтия заслуживает того, чтобы рассказать о ней поподробнее. Петербургские дворники — особая каста в «придворном» мире. Среди них много тех, кого величают представителями андеграунда: поэты-неформалы, художники-авангардисты и ищущие архитекторы, неприкаянные рокеры без страха и упрека. Тут без труда найдешь вечного студента и пламенного правозащитника, чей стаж борьбы с режимом исчисляется десятилетиями, в этой братии попадаются богоискатели и даже изобретатели вечных двигателей — одним словом, здесь можно встретить кого угодно, только не посредственность. Будучи достойным представителем своей касты и в то же время единственным и неповторимым, Леонтий являл собой образ самородка из народа, поэтичнейшего философа жизни. Обитая в казенном жилище на первом этаже, он был в курсе всех событий подведомственной ему территории и имел свое собственное мнение по поводу любого из них, даже самого незаметного. Леонтий по праву слыл надежным хранителем всех дворовых драм, знал, где какие показания следует давать, а где нужно скромно помолчать, затаив глубоко в себе очередную тайну, чтобы когда-нибудь, с наступлением лучших времен, раскрыть ее в назидание потомкам. Итак, в этом маленьком царстве Леонтий был тонким дипломатом и канцлером одновременно.

Накануне описываемых событий он расположился у раскрытого окна своей комнаты, любуясь на родную помойку. Мучимый ощущением огромной внутренней пустоты, он часто пил вот так, созерцая живую картину, которую, будучи неисправимым романтиком и эстетом, находил поистине прекрасной. Помойка служила для Леонтия маленькой моделью грандиозного мира, и не беда, что за всю жизнь он не был нигде, кроме своей деревни и ставшего ему родным Петербурга, — в грудах мусора и отбросов перед ним раскрывалась философская сущность земного бытия. Это был целый мир утонченных гурманов и неискушенных простаков, полный свидетельств человеческого существования, здесь запечатлелись следы технократической цивилизации и первобытной дремучести. Тут же являлись твари, веками нераздельно сожительствовавшие со всем человечеством в согласии и вражде. И за всю эту вечную жизнь Леонтий пил по-черному и честно, не отводя глаз от величественной бездны, представшей его взору.

На сей раз с третьего стакана он добился небывалой остроты восприятия, и ему захотелось увидеть нечто изумительное, такое, чего еще никто никогда не видел. Леонтий мечтательно прищурился, а когда вновь открыл свои затуманенные очи и усилием воли сфокусировал зрение, на месте помойки уже волновалось алое море роз, а на смену мухам откуда ни возьмись прилетели чудесные бабочки, порхавшие с цветка на цветок, шевеля тонкими усиками. От красоты такой Леонтий ощутил за спиной крылья и, вдохновленный, бросился будить соседей:

— Это ж надо! Вставайте скорее — чудо проспите! Помойка-то наша розами расцвела!

Недовольные соседи отзывались грубо, спросонья им и в голову не приходило выглянуть в окно, чтобы удостовериться в истинности слов Леонтия.

— Допился до белой горячки и лезет тут со своим бредом. Спать иди, баламут!

Но Леонтий не послушался советов сонных обывателей и, шагнув во двор через окошко своей каморки, по-пластунски, чтобы не спугнуть розовое чудо, пополз в его сторону. Добравшись до цветника, он некоторое время разглядывал дары Флоры, а потом принялся с наслаждением их нюхать и целовать. Радуясь как ребенок, Леонтий провел в подобных занятиях всю ночь, полагая, что грезы ему дарует родная русская водка. Как же он был благодарен ей в эти часы райского блаженства!

Утром голова с похмелья раскалывалась, и Леонтий определенно знал, что не спит, но сколько он ни кусал себя, сколько ни дергал за усы, сказочное видение не исчезало, а, наоборот, стало еще явственнее, хотя теперь уже совсем его не радовало. Изнемогая от невозможности объяснить суть происходящего, он заревел, как раненый медведь, и этот отчаянный рев продолжался до самого появления санитаров. «Скорую» Леонтий еще успел вызвать сам, но приехавших врачей встретил уже буйнопомешанным.

Папалексиев продолжал пребывать в поле чужих ощущений и мыслей, порожденных проросшими из помойки цветами. Толпа ротозеев, выстроившись вокруг преобразившихся мусорных бачков, всхлипывала и восклицала от избытка светлых чувств. Счастье сопричастности волшебству переполняло сердца и струилось по замызганным дворовым закоулкам, обволакивая их невидимыми волнами народного восторга и ликования. Папалексиев ощущал его в полной мере — душами множества стоявших рядом людей. Голодные насытились здесь духовной пищей, отчаявшиеся обрели надежду, огорченные возрадовались, а некоторые закоренелые ненавистники даже уверовали в любовь. Лицезреть столь блистательное чудо не доводилось еще никому из аборигенов Большой Монетной улицы. Одни полагали, что для фиксации данного феномена следует вызвать телерепортеров, наиболее восприимчивые созерцали каприз бытия безмолвно, обливаясь градом холодного пота или очистительных слез. Иные же досужие умы, поминая добрым словом пораженного зрелищем дворника, прикидывали на будущее: «Если Леонтия не выпустят из сумасшедшего дома, можно будет продать его комнату и на эти деньги нанять дворника из соседнего двора».

Переполненный чувствами своих соседей по двору, Папалексиев решил, что новоявленным цветником спокойнее любоваться из окна, и поспешил удалиться в собственные апартаменты. Войдя в комнату, он хотел было сесть на стул и перевести дух, но тут ему попался на глаза забрызганный грязью выходной костюм. Тиллим схватился за голову: